Лесная тропа
Шрифт:
По истечении четырех лет, когда выросла уже внушительная стопка писем, посланных из чужих стран и написанных знакомым дорогим почерком, прибыл и сам их отправитель, а письма прекратились. За время отсутствия Виктор так изменился, что даже его приемная мать удивилась, — она была поражена, что юноша, почти еще мальчик, за короткий срок превратился в мужчину. Он вырос умственно и духовно, но доброе сердце, которое вложила в него она, осталось неизменным, все тем же детски мягким и нетронутым, как и в раннем детстве, все тем же, какое она дала ему, какое взлелеяла в нем; да, сердце свое она могла ему дать, но стойкость, необходимую мужчине, суровость, которую требует жизнь, этого дать ему она не могла. Ганна не заметила в Викторе никакой перемены, потому что с детства привыкла считать его более ловким и сильным, чем она. Но то, что она сама человек доброй, простой, большой души, которого не склонить на зло, как не заставить реку течь вспять, этого она не знала, так как предполагала, что доброта — общее достояние людей.
Прошло немного времени, и перед алтарем сочетались браком Виктор и Ганна — двое любящих, как две капли воды похожие
Те друзья, которые однажды отмечали день рождения Фердинанда веселой прогулкой, присутствовали на свадьбе Виктора с Ганной. Был там и опекун с супругой, и Розина, тоже уже вышедшая замуж, и Розинины и Ганнины подружки, и другие гости.
По окончании празднества Виктор с молодой женой совершили торжественный въезд в свое именье. Мать не поехала с ними; она сказала, что посмотрит, как еще сложатся обстоятельства.
Дядя, несмотря на просьбы Виктора, который сам поехал к нему, не был на свадьбе племянника. Он сидел в одиночестве у себя на острове, потому что, как он однажды сказал, было уже поздно, слишком поздно, а раз упущенное потом не наверстать.
Если бы применить к нему сравнение с бесплодной смоковницей, то, пожалуй, было бы позволено сказать: добрый, милосердный и мудрый садовник не бросил в огонь дерево, не приносящее плодов, он каждую весну смотрит на распускающуюся листву и предоставляет дереву зеленеть, но постепенно листьев становится все меньше и меньше, и в конце концов останутся только сухие ветви. Тогда дерево уберут из сада и на его место посадят другое. Вокруг будут всходить и цвести другие растения, но ни одно из них не сможет сказать, что оно проросло из его семени; если же оно принесет сладкие плоды, то обязано этим будет не ему. Солнце сияет во все времена, и голубое небо улыбается из тысячелетия в тысячелетие, и земля одевается в свой старый зеленый убор, и долгая цепь поколений нисходит до самого младшего своего отпрыска. Но он, как бесплодная смоковница, выкорчеван из этой цепи, потому что за свое существование не вылепил ни одного своего подобия, потому что его ростков нет в потоке времен. Если он и оставил другие следы, то они будут стерты, как стирается все на земле, и если в конце концов все потонет в океане времен, даже самое великое и самое радостное, то он потонет еще раньше, потому что вокруг него все уже пришло в упадок, хотя он еще дышит и живет.
1844
ЛЕСНАЯ ТРОПА
У меня есть друг, и хотя у нас не в обычае рассказывать случаи из жизни людей ныне здравствующих, он, должно быть, имея в виду пользу и благо таких же чудаков, каким до недавнего времени был сам, позволил мне поведать об одном таком событии, дабы и они извлекли из него урок, какой извлек он.
Друг мой, — назовем его Тибуриусом Кнайтом, — слывет ныне обладателем милейшего загородного дома, какой только можно представить себе в этой части света. У него превосходнейшие цветы и отличнейшие фруктовые деревья, наипрекраснейшая жена из всех когда-либо ступавших по земле; и живет он в своем загородном доме из года в год, соседи дарят его любовью, лицо у него словно ясное солнышко, и лет ему от роду двадцать шесть, хотя совсем недавно никто ему меньше сорока не давал.
И всего этого мой друг сподобился не более и не менее, как благодаря самой обыкновенной лесной тропе; ибо до того господин Тибуриус ходил в больших чудаках, и никто из знавших его прежде не мог бы предположить, что с ним произойдут столь разительные перемены.
История эта, по сути говоря, наипростейшая, и рассказываю я ее только ради того, чтобы принести пользу людям, о которых говорят, что они сбились с толку, им, так сказать, в назидание. Земляки мои, из тех, что немало побродили по отечеству нашему, по горам и долам его — если им попадутся эти строки на глаза — сразу же признают упомянутую тропу и вспомнят о том или ином впечатлении, воспринятом ими, когда они гуляли по ней; однако ж навряд ли найдется хоть один, которого бы она преобразила так, как господина Тибуриуса.
Я уже говорил, что друг мой был большим чудаком. И причин тому — несколько.
Первой назову ту, что еще отец его был большим чудаком. Люди говорили о нем разное. Впрочем, расскажу лишь немногое и только достоверное, чему сам был свидетелем. Поначалу завел он себе лошадей, решив непременно сам кормить их, обучать и объезжать. Когда ничего из всей этой затеи не получилось, он прогнал штальмейстера, а лошадей — так ничему и не научившихся — продал за десятую долю цены. Потом он целый год не выходил из спальни, где день и ночь были спущены шторы, дабы в мягком сумраке отдыхали глаза хозяина. Всем, кто осмеливался утверждать, будто он всегда отличался превосходным зрением, старший Кнайт тут же доказывал, сколь глубоко они ошибались. Открыв задвижку в темных сенях, примыкавших к спальне, он некоторое время смотрел на гравийную дорожку, залитую солнцем, и тут же заверял, что глазам его больно. А уж смотреть на снег ему было вовсе невыносимо! На этом он почитал доводы своих противников разбитыми. В довершение всего господин Кнайт нахлобучил себе на голову колпак с огромным козырьком и так постоянно пребывал в своих затемненных покоях. Однако по прошествии года он принялся ругать врачей, которые советовали ему поберечь глаза, да и вообще поносить медицинские науки. Под конец он стал убеждать себя, будто прибегнуть к подобным средствам его заставили эскулапы, стал клясть все лекарское сословие, заверяя, что впредь будет врачевать себя только сам. Откинув шторы в спальне, он открыл окна настежь, приказал сломать деревянные сени и, когда солнце особенно сильно припекало, усаживался без шляпы под
Следует еще упомянуть, что после того как он несколько лет подряд весьма рьяно и притом успешно промышлял торговлей шерстью, он внезапно прекратил эти занятия. Потом он стал разводить голубей, стремясь при помощи скрещивания достигнуть особой расцветки оперенья этих птиц, после чего посвятил все свои силы выращиванию кактусов.
Рассказываю я все это, дабы проследить генеалогию господина Тибуриуса Кнайта-младшего.
Во-вторых, следует назвать его мать. Она любила сына, не зная меры, вечно пребывая в страхе, как бы он не простыл или роковая болезнь не унесла бы его навсегда. Распашонки у малыша всегда были очень красивые, вязаные, также и носочки, штанишки, и каждый из этих столь полезных предметов украшала яркая вышивка. Нанятая для этой цели вязальщица целый год трудилась на мальчика. В кроватке лежали подстилки из тончайшей кожи, а также кожаные подушечки, от сквозняков ее защищала ширма. Кушанья для сыночка мамаша готовила сама, не подпуская к ним прислуги. Когда же малыш подрос и стал бегать, мать по лучшему своему разумению отобрала для него и платье. Дабы фантазия мальчугана не дремала и к тому же не была отягощена неприятными представлениями, матушка заполнила весь дом всевозможными игрушками, прилагая старания к тому, чтобы последующая превосходила предыдущую как красотой, так и затейливостью. Однако при этом она неожиданно для себя заметила некую странность в мальчике: чуть поиграв очередной новинкой или только взглянув на нее, он откладывал игрушку и уж более не прикасался к ней; к тому же играл он в игры, к которым скорее склонны девочки, нежели мальчики, и часто его можно было видеть с завернутой в чистую тряпицу сапожной колодкой, которую он тетешкал и ласкал.
В-третьих, следует назвать гувернера. Был у него и таковой. Гувернер этот отличался любовью к порядку и желал, чтобы все и всегда происходило «надлежащим образом», приносит ли «ненадлежащее» вред или нет — это уже не имело значения. Надлежащее как самоцель! Потому-то сей воспитатель не терпел, когда мальчик начинал что-либо пространно объяснять или, того хуже, увлекался сравнениями. Ибо правильным он полагал именовать каждый предмет только тем единственным словом, каким должно; и уж вовсе не подобало прибегать к описанию побочных обстоятельств, так сказать, закутывать в пеленки голый предмет. Ну, а раз мальчику было заказано говорить, как говорят дети и поэты, он и говорил чуть что не языком врачебного рецепта — кратко, замысловато и совершенно непонятно. Или же упорно молчал, что-то там про себя соображая, но что именно, никто не знал — он же никому ничего не говорил! В конце концов мальчик возненавидел все науки, всякое ученье, и заставить его взяться за них могли лишь веские и длинные до мучительства доводы о пользе наук, приводимые гувернером. А уж когда после нескольких дней прилежных занятий ученик приступал к изложению урока, воспитатель возводил целый частокол препятствий и рогаток, через который пропускалась только тоненькая струйка важнейших фактов. Из-за тацитовских своих притязаний гувернер так и не обзавелся женой и потому служил у Кнайтов долгие годы.
В-четвертых и последних, следует назвать родного дядюшку. То был богатый негоциант и холостяк, постоянно живший в городе, — ведь отец и мать маленького Тибуриуса избрали местом своего жительства загородное имение. И хотя они сами были состоятельными людьми, все же они и наследство дядюшки прочили своему сыну, да и старый холостяк подтверждал это своими неоднократными заверениями. Оттого он и мнил себя вправе участвовать в воспитании наследника. Наезжая к сестре за город, он прежде всего добивался от племянника усвоения практических навыков: как, например, следует лазить по деревьям, не порвав штаны. Правда, Тибуриус никогда по деревьям не лазил.
Прежде чем приступить к дальнейшему повествованию, мне надобно сказать, что настоящее имя моего друга отнюдь не Тибуриус. На самом деле его звали Теодором. Но сколько бы он ни подписывал свои домашние задания «Теодор Кнайт», как бы часто ни ставил впоследствии в гостевых книгах, когда путешествовал, «Теодор Кнайт», сколько бы писем ни получал с надписью: «Его высокоблагородию господину Теодору Кнайту», — ничто не помогало! Всякий встречный и поперечный называл его Тибуриусом. И большинство приезжих полагали, что красивый дом у северного въезда в город принадлежит батюшке господина Тибуриуса Кнайта. Имя это звучит странно, да и не найти его ни в каком календаре. А дело обстояло вот как: мальчику были свойственны задумчивость, погружение в свои мысли, и потому в рассеянности он совершал поступки, вызывавшие смех. Надо ему, к примеру, достать что-либо со шкафа, он подставит под ноги свой игрушечный барабан; или перед прогулкой почистит щеткой шапку и выйдет со щеткой в руке, а шапку оставит дома; или, перед тем как ступить на улицу в ненастную погоду, примется вытирать ноги, а не то усядется в огороде прямо на салатную грядку и поведет там беседу с кошками да мошками. В таких случаях родной его дядюшка любил говорить: «Ах ты, мой Теодор, мой Турбудор, мой Тибуриус! Тибуриус, Тибуриус, Тибуриус!» Прозвище это вскоре укрепилось за ним в семье, а поскольку на мальчика как на богатого наследника были устремлены многие взоры, его подхватили соседи, и поползло, поползло оно по всей округе, будто пустивший корешки вьюнок, добираясь так и до самой отдаленной лесной сторожки. Таково происхождение этого имени, и как это часто случается в жизни, если у кого-нибудь необычное или даже смешное имя, то по фамилии его никто уже не называет, а только по этому смешному имени. Случилось так и на сей раз. Весь город говорил: господин Тибуриус, и большинство людей считали, что это и есть его настоящее имя. Пожелай кто-нибудь положить конец подобному обращению, он не достиг бы успеха, даже написав настоящее имя господина Тибуриуса на всех межевых столбах страны.