Лесной: исчезнувший мир. Очерки петербургского предместья

Коллектив авторов

^{Мы с Виталием тем летом, когда он купил хлеб на Раздельной. За нами – стандартные дома завода «Светлана»}

В те же годы у него появилась первая сердечная симпатия. Во вторую квартиру шаповаловского дома въехал летчик со своей молодой женой, и вскоре у них родилась девочка – Кира. Едва она начала ходить и появляться во дворе, Виталий привязался к ней так же, как я к жившей здесь Верочке Никитиной, – и мы с ним часто оказывались у одного и того же крыльца. Называл он свою симпатию «Килькой»…

А Бориса Павловича Константинова

он называл почему-то «Борис Испаныч»! Может быть, «Палыч», как произносили взрослые, трудно было по-детски осмыслить и казалось нелепым приставлять «палку» к человеку, другое дело – «Испаныч»! Это звучание могло иметь для него гораздо более значительный смысл, ведь «Испания» тогда была на слуху, это слово повторялось каждый день – в Испании шла гражданская война. Как только Борис Павлович где-нибудь появлялся, мой брат уже издалека радостно приветствовал его: «Борис Испа-а-ныч»! Я до сих пор помню, как звучал этот возглас, в нем чувствовалось и восхищение, и одновременно какая-то мужская солидарность. Так, завидев издалека, приветствуют друг друга лучшие друзья.

Улида – моя. Дворы – мои

Особую прелесть жизни в старом Лесном составляло то, что она, как в деревне, не замыкалась домом, квартирой, а продолжалась за их порогом. И не только для детей, но и для взрослых – палисадники, сараи, дворы были такими же «своими» для жизни, как кухни и комнаты. Там сушили белье, выколачивали плетеными выбивалками зимнюю одежду, срывали перед обедом с грядок укроп и редиску, пилили и кололи дрова, мастерили, возились с велосипедами и прочей механикой наши отцы, дяди и старшие ребята. Когда подходила «большая стирка», с кипячением, стирали тоже во дворе: в бревенчатой избушке – прачечной, с огромным, вмазанным в печь котлом.

^{Вид на наши дома со стороны парка Турчиновича. На велосипеде – В. Пуссеп}

Для нас же, детей, все эти дворовые пространства, казалось, просто были самой естественной и органичной, единственно возможной средой обитания – как океан для рыб, как небо для птиц. Уж мы-то знали здесь цену каждому уголку, каждой дорожке и площадке. «Классики» можно было рисовать перед крыльцом – здесь земля была ровная и плотно убитая. Тут же прыгали через скакалку, а старшие иногда играли в «рюхи» (в городки). Для лапты подходила дорожка вдоль «шаповаловского» дома, «штандер» начинался обыкновенно под тополем, словно его прямой, высоко оголенный ствол задавал высоту «свечки» мяча. По дорожкам, которые по периметру охватывали наш и соседний, за сараями, «бабин Зинин» двор, наматывали круги на велосипеде. Девчонки до педалей еще не доставали, гонялись «под рамой». Я завидовала, мне не разрешали. Младшие ребята трехколесным велосипедам предпочитали самокаты.

Прятки были везде – годились и тайнички за сараями, и грядки посреди двора, между которыми можно было затаиться за плетями гороха, укропа или цветущего картофеля, и лазы в кустах спиреи – живой изгороди наших садов, и глухие уголки палисадников. В «казаки-разбойники» гонялись на задворках сараев и дальше, среди запущенных куртин соседнего, уже сильно поредевшего и заброшенного парка Турчиновича. Мальчишки, конечно, играли и в войну, то есть носились по всем дворам с палками, но мы, девочки, в этом участия не принимали. Было еще такое: гоняли обручи по дорожкам, подхлестывая их специальными короткими палочками. Получалась очень хорошая спортивная тренировка – бежать за убегающим колесом. Во дворе Коммерческого училища ребята крутились в полете на «гигантских шагах».

Самой тихой и чисто девчоночьей игрой в нашем дворе была игра в магазин. В ней мы в полной мере отдавали должное всем растущим вокруг травам. Они и составляли то, чем торговали в «магазине». Кислица была капустой; листок одуванчика всегда селедкой; клевер – «кашка», естественно, крупой: нужно только растеребить цветок; белые сладкие зевчики глухой крапивы –

конфетами. Об остальном уславливались. Листья подорожника служили тарелками и подносами, на которых раскладывался товар. Росла в наших дворах, и изобильно, еще такая низкая ромашка без лепестков – одни желтые шарики на пушистых веточках-стебельках, она тоже всегда шла в ход. Не знаю, как на самом деле она называлась, теперь ее совсем нет. Весами были щепочки, гирями – камушки. Стеклышки – деньги.

Как-то утром, когда мы только начали играть и еще не успели разложить весь свой «товар», девочки вдруг все побросали и с криками: «Ой, сейчас начнется!» побежали к шаповаловскому дому. Я побежала за всеми. Но мы оказались не у Веры с Тамарой, а в квартире напротив, где жила семья летчика. У них в комнате был приемник – высокий коричневый ящик с маленьким окошком внизу, в нем горел зеленый огонек. Замерев, мы слушали «Приключения доисторического мальчика» – детскую радиопередачу с продолжением.

^{Ребята нашего двора. Верхний ряд: Т. Грачев, Л. и В. Андреевы, Д. Лисицын, Т. и В. Никитины, А. Залевская. Внизу: Ю. Рыбежский, В. Пуссеп, Н. Кондратьев, Г. Кравченко. Фото Б.П. Константинова}

Иногда в наших дворах появлялись захожие, но это были интересные и ценные люди. Например, старьевщик. Наши бабушки выносили тогда из дому всю старую ветхую одежду, и когда-то любимые наши вещи навсегда уезжали в его большой тележке. Старшие говорили, что из ветоши делают хорошую бумагу. Бывало, появлялся даже шарманщик. Ближе к осени раздавались призывы стекольщика. Но чаще других являлся самый вожделенный для нас, ребят, – точильщик. Его зычные, нараспев, выкрики: «То-о-чить ножи-ножницы!» оглашали всю округу и предваряли его зримое возникновение.

Вот он торжественно входил в наш двор со своим тяжелым станком на плече, разворачивался и устанавливал его на лужайке перед сараями. Мы – вся сбежавшаяся детвора – становились полукругом в ожидании захватывающего зрелища, состоявшего из вращения и мелькания каменного колеса, мерного покачивания педали, протягивания лезвия по ободу набравшего скорость точила, из наката возникавшего при этом скрежещуще-мелодичного звука и фейерверка возносящихся и разлетающихся искр.

Каждое лето бороздили наши дворы студенты-лесотехники. Они приходили небольшими группами со своими теодолитами, нивелирами, штативами и рейками, похожими на гигантские градусники, выбирали место и устанавливали треноги, налаживали приборы и долго молча смотрели в трубки, а кто-то из них в отдалении стоял с рейкой. Они были деловиты, сосредоточенно молчаливы, медленно переходили с места на место, почти никогда с нами не заговаривали, как будто нас тут и не было. Нам казалось, что они не только не замечают нас, но и слишком по-хозяйски распоряжаются нашими полянками, дорожками и вообще всем пространством наших дворов. Однако за лето мы настолько привыкали к их присутствию и работе, что тоже почти переставали их замечать, интерес вызывали лишь их первые появления в сезоне.

Зимой все было белым-бело: снежный покров, все нарастая и уплотняясь, лежал с ноября до самой весны, когда в марте он все чаще становился влажным и рыхлым. Мы ловили те дни, когда снег начинал прекрасно слипаться, с хрустом накатывали по целине шары, громоздили их друг на друга, и к вечеру у каждого крыльца выстраивалась снежная стража.

От каждого дома отходила лыжня, шла вдоль дорожки, соединялась или пересекалась с другими. На лыжах катались с уклона в парке Турчиновича, с береговых склонов замерзших прудов, уходили на Старо-Парголовский и на Серебку. Старшие часто отправлялись в сторону Поклонной горы, на «Исаковку» (склон вдоль Исакова переулка, теперь – Манчестерская улица). Зимний спортивный инвентарь был в каждой семье: лыжи, коньки, санки и почти у всех – финские сани. На них мы весело съезжали со склона в парке Турчиновича и гонялись по самой середине Старо-Парголовского – никакого транспорта там практически не было.