Лесной маг
Шрифт:
— У меня нет еды, чтобы поделиться с вами, но в моих сумках осталось немного чая.
— Чай? — Ее взгляд казался отстраненным. — Я не пробовала чая с тех пор, как… ну, с тех пор, как мы уехали из Старого Тареса вслед за Ригом.
— Я принесу, — тут же предложил я и поднялся, стараясь не задевать своим огромным телом жалкую мебель маленькой комнатки.
Я распахнул скрипучую дверь и вышел в прохладу ночи. Утеса я привязал в переулке, чтобы он мог пощипать остатки сухой травы и сорняков, но теперь отвел его в сарай, некогда служивший кому-то домом. Он едва протиснулся в дверь, но явно был рад укрыться от дождя и ветра. Прежде я отнес туда упряжь и седельные сумки. Теперь же, вспомнив об отчаянной нищете соседей
Я поставил их на пол посреди комнаты и опустился рядом с ними на колени. Дети столпились вокруг, когда я открыл их и принялся рыться внутри. Эмзил стояла в стороне, но с не меньшим любопытством наблюдала за мной. Я отыскал брикет черного чая. Когда я снял обертку, Эмзил затаила дыхание, словно я держал в руках сокровище. Она уже повесила котелок с водой на огонь, но мне показалось, что прошел целый год, прежде чем вода закипела. У нее не оказалось заварочного чайника, и нам пришлось использовать мой походный котелок. Дети столпились вокруг него, словно поклоняясь святыне, пока Эмзил лила кипяток на сухие листья.
— Листья разворачиваются! — удивленно воскликнул ее сын Сем.
Мы в молчаливом предвкушении ждали, пока чай заварится, затем Эмзил разлила его по мискам. Я осторожно опустился на пол, чтобы сесть вместе с детьми около огня, и обхватил миску ладонями, наслаждаясь теплом напитка сквозь ее толстые стенки.
Даже малышка Диа получила свою долю чая. Она попробовала, поморщилась от его крепкого вкуса и посмотрела, как мы все пьем маленькими глоточками. Тогда она снова отхлебнула и поджала розовые пухлые губки — чай показался ей горьким. Я улыбнулся серьезному выражению ее лица, с которым она нам подражала. Малышка была одета в простое платье, явно перешитое из остатков взрослой одежды, очень аккуратное, но грубая ткань больше подошла бы для мужских брюк, а не детского платьица. Эмзил прочистила горло, и я, отвернувшись от ее дочери, увидел, что она с сомнением хмурится, глядя на меня.
— Итак, ты приехала из Старого Тареса, — сказал я, когда молчание сделалось слишком неловким.
— Из него, — ответила она, явно не намереваясь беседовать со мной.
— Выходит, ты оказалась довольно далеко от дома. Наверное, тебе здесь очень трудно.
Я прощупывал ее словами, пытаясь завязать разговор, но она обернула мою тактику против меня.
— А ты бывал в Старом Таресе?
— Бывал. Я там учился в школе один сезон.
Я не стал упоминать Академию. Мне не хотелось долго объяснять, почему я там больше не учусь.
— Школа. А-а. Я никогда не ходила в школу. Если ты учился в школе, значит, моего города ты никогда не видел, — категорично заявила она.
— Не видел? — осторожно переспросил я.
— Ты знаешь район у речных доков? Кое-кто называет его Крысиными гнездами.
Я покачал головой, предлагая ей продолжать.
— Так вот, я оттуда. Я жила там всю жизнь, пока не приехала сюда. Мой отец был старьевщиком. Мать шила. Она могла взять старые тряпки, собранные отцом, выстирать их, отгладить и превратить в прекрасные вещи, каких ты в жизни не видел. Она и меня научила. Люди выбрасывают вещи, которые всего-то и нужно что как следует выстирать и чуть подлатать, чтобы стали как новенькие. Иногда целую рубашку выбрасывают из-за пятна на рукаве, словно нельзя сделать ничего хорошего из уцелевшей части. Богатые люди много тратят впустую.
Она сказала это с вызовом, словно предлагая мне ей возразить. Я промолчал. Она отпила глоток чая.
— Мой муж был вором, — признала Эмзил и поморщилась, произнося это слово. — Он был вором, как его отец и дед. Он смеялся и говорил, что добрый бог хотел, чтобы он следовал по стопам отца. Когда родился наш сын, он даже рассказывал, как научит его срезать кошельки, стоит ему подрасти. А потом Рига поймали и заставили выбирать — лишиться руки или отправиться на восток строить
Она поджала губы и уставилась в огонь. На мгновение вернувшись в мечту, она вдруг сделалась моложе, и я с удивлением понял, что она, похоже, не многим старше меня. Но задумчивое выражение сменилось сердитым.
— Уже поздно, — бросила она, не оборачиваясь ко мне.
Теперь я уже не просто хотел задержаться у очага, мне было интересно услышать ее историю до конца. Я собрал всю волю в кулак, заставляя себя смириться с потерей.
— У меня осталось немного сахара в сумке, — сообщил я. — Не выпить ли нам по последней чашечке сладкого чая перед сном?
— Сахар! — с восторгом воскликнула старшая девочка. Двое остальных детей озадаченно посмотрели на меня. Так я купил себе еще времени у очага. Эмзил придвинула к огню скамейку и продолжила свою печальную историю: длинное, тяжелое путешествие на восток, остановки на ночь у дороги, грубость стражников, насиловавших их каждый день, жалкие условия жизни в лагере. Я видел скованных узников, проходивших мимо нашего дома в Широкой Долине. Лето за летом цепочки каторжан, приговоренных к работе на тракте, и их стража следовали мимо нас. Я всегда подозревал, что это тяжкое путешествие, но рассказ Эмзил заставил меня это прочувствовать. Она говорила, а лицо ее старшей дочери становилось все печальнее, видимо, она вместе с матерью снова переживала эти воспоминания.
— Мы добрались до конца дороги. Там был всего лишь рабочий лагерь, где другие люди отбывали наказание за преступления. Никакого города с маленькими домиками и садиками для нас! Простой холст, натянутый на доски, жалкие хижины, грязь и работа. Палатки для сна, ямы вместо туалетов и река, чтобы таскать из нее воду. Вот такая новая жизнь! Но нам сказали, что теперь это наш «дом» и что от нас зависит, станет ли он городом. Каждой семье дали немного парусины, кое-какой еды и инструменты. Мы с мужем, как могли, соорудили себе укрытие. Наутро мужчин увели на работу, а их семьям предоставили справляться самим.
Днем мужчины уходили строить тракт, ночью возвращались, слишком усталые, чтобы делать что-нибудь, кроме как спать.
— Или ругаться, — устало проговорила Эмзил. — Мой муж часто проклинал лжецов, заманивших нас сюда. А потом Риг начал проклинать и меня за то, что я поверила в это вранье. Во всем виновата я одна, так он говорил, и добавлял, что в Старом Таресе даже с одной рукой смог бы о нас лучше позаботиться. Пока они строили этот участок дороги, было не так уж плохо. Конечно, шумно и пыльно. И всюду тяжелые фургоны и большие лошади. Рабочие копали, выравнивали, скребли и постоянно что-то измеряли Мне казалось глупостью то, как они выкапывали в земле ямы, громоздили большие камни, а потом засыпали их мелкими чтобы заполнить просветы. А сколько времени они тратили на то, чтобы все это утрамбовать! Я так и не поняла, почему дорога не может быть просто широкой тропой. Но они строили ее по принципу — как они говорили — крепостного вала, с кучей щебня и толпой людей, которые расхаживали с измерительными приборами и без конца переживали, все ли выровнено и проделаны ли стоки. Прежде я никогда не видела, как строят дороги.