Лесные сторожа(Повесть и рассказы)
Шрифт:
«Гав-гав-гав», — захлебывается от чрезмерного усердия Найда.
«Гав-гав», — степенно вторит ей Еруслан. Он считает звезды десятками.
Звезд на небе тысячи; попробуй сосчитай их при собачьем умишке. Псы сбились с ног от непомерного труда. Лают они даже в непогоду, подытоживают подсчитанное, чтобы не забыть.
Ночь глуха. Так и считают они, звездочеты.
Курочка ряба
Все над нами смеялись:
— Лесники, а живете без скотины. Вы бы хоть козла себе завели.
Побеседовали
Встретишься с ним — и поговорить можно о разных разностях: пожаловаться, что корова-де вдруг припадать на левую ногу стала или не ест ничего; может, сено какое несъедомое, в сенокос не успели убрать вовремя; дождь его стебанул, оно и цвет изменило; размышлять о нраве животного и причинности этого нрава, — дескать, норовиста, будляча, на выпаса не идет, все в овсы глядит; с трепетом гадать: кого принесет корова в этом году — бычка или телку, и если телку, то какую: со звездочкой или без. Тут можно искурить не одну пачку сигарет в спорах, чей козел съел в огороде капусту, целый день из-за этого проклинать все козлячье поголовье, не спать ночи, торча перед заболевшей скотиной, вставать в пять утра, косить сено, чистить хлев, пасти… в общем, вести нормальный образ жизни.
Корову брать мы с дедом не стали. Женское это дело — доить коров; тут, по словам деда, «нежность нужна, ласковость», а у нас, у мужиков, откуда она возьмется.
Козу тоже забраковали — шкодлива очень. В хозяйстве нашем и так мало порядка, а с козой совсем хоть из дома убегай. Думали: кого бы еще? Вроде на корове и козе вся живность кончается. Вспомнили кур. Кур держать можно. Птица она неприхотливая, не грязная. Корма много не требует. Будут нести яички, а осенью цыплята подрастут.
Так и решили: весной обзавестись курами. Зиму дед будет плести корзинки и в селе обменяет их на кур.
В апреле дед нагрузился корзинками и отправился в село. Вернулся он на кордон с частью нераспроданных корзинок (день выдался небазарный), с двумя курицами и петухом для развода.
Петух был длинный, тощий — одни кости. Выскочил из корзины, перепачканный в помете, трусливо глянул на нас одним, другим глазом и закукарекал коротко и часто, словно его икота хватила. Больно жалкий вид был у петуха. Я уж тогда сказал, что на нем лежит печать смерти, хоть дед и божился, что это самый лучший петух во всем селе.
Больше всего нам понравилась маленькая серенькая курочка с хохолком на голове, как у свиристельки. Что-то домовитое было в ней; мы ее сразу полюбили.
Полдня мы потратили на то, чтобы сколотить из старых горбылей курятник, устраивали насест, гнездо для яиц.
Беда пришла неожиданно, откуда мы ее меньше всего ждали. Повадился к нам летать ястреб: приглянулись ему наши курочки. Ястреб был старый и хитрый. В небе не кружил — знал, что его пристрелят. А заточится в густые ветки высокой сосны и высматривает оттуда.
Первым попался
Петушиные перышки потом долго летали по лесу, цепляясь за кусты малины и можжевельника.
За петухом пропала курица.
А весной у самой маленькой, рябенькой Таты появились цыплята и она их вывела погулять.
Возле нашего дома большое поле озимой ржи. Чуть снег сойдет, зазеленеет оно густо, словно зеленой щеточкой земля покроется. Ветер свободно гуляет по полю, и вместе с ветром водит курочка хлопотливое семейство.
Рожь невысокая, но цыплята еще меньше — тонут в траве, теряются и кричат тонкими голосами.
Как ни ухитрялись мы подкараулить ястреба, — ничего не выходило, он разгадывал все наши планы.
Зло и досада взяла деда. Вскинул он на плечо ружье и говорит:
— С места не сойти. Убью я этого разбойника. — И подался в поле. Лег в траву, зерна рядом насыпал, чтобы цыплята у глаз ходили, снял шапку и задремал на солнышке.
Ястреб только этого и ждал. Камнем упал с сосны.
Рябая Тата нахохлилась, перья на шее распустила — кинулась на ястреба.
Цыплят как ветром сдуло, исчезли в траве. А мать их на земле с ястребом бьется.
Проснулся дед, руками замахал, закричал:
— Стой! Вот ты где попался. Уж я тебя сейчас.
Прибежал я на выстрел. Гляжу — стоит дед с победным видом, а Тата чуть живая на земле лежит и ногами перебирает.
Собирали мы с дедом цыплят до вечера. Искали в траве. Я говорю ему:
— Ты ступай осторожно, не раздавить бы.
А он отвечает:
— Чай, не иголка, найдутся.
Я говорю ему:
— Проворонил цыплят, старый!
А он отвечает:
— Будут целы-живехоньки.
Собрали мы их все двенадцать штук, уложили в ящик. И Тату домой унесли.
За цыплятами стал ухаживать дед. Цыплята быстро к нему привыкли, — куда он, туда и они. Снизу для них дед, наверное, кажется огромным! Плечи великана подпирают синее небо. А голова-то еще выше. Шаг шагнет — целый километр бежать надо. Зато какие теплые руки у этой большущей мамы-наседки. Руки большие, а берут осторожно; придет ночь — ящик на теплую печку ставят, чуть утро — плывет ящик во двор; выскакивают из него цыплята и жмутся к дедову сапогу.
Все могут достать и сделать эти руки: взять лопату и копать червей у мусорной ямы, нести в ведрах воду из дальнего колодца, сыпать сверху, как дождь, золотое пшено.
Цыплята, кажется, совсем забыли настоящую маму. Она лежала в отдельном ящике. Дед к ней не подходил, считая, что она не Жилица на этом свете.
Лечил ее я. Лекарь из меня плохой; по правде сказать, не лечил ее я, а ранки обмыл да стрептоцидом посыпал. И не умерла ведь она!
Стала поправляться.
Через две недели встала Тата на ноги и заковыляла к своим цыплятам.