Лесные всадники. Кондратий Рус. Поход на Югру
Шрифт:
Ты не знаешь, боярин, это было серебро моих предков. Много серебра. Курганы блюд и кубков с начеканенными лицами восточных царей, с грозными фигурами зверей и грифонов. Курганы монет и украшений, смешанные с землей и костями белых коней и сохатых, принесенных в жертву югорскому богу.
Я гладил шершавыми пальцами позолоченную чашу — с нее смотрели глаза парфянского царя Ардашира. Он жил в столетье, с которого считают новое время христиане. И, может быть, он пил из этой чаши солнечное вино.
Я плакал.
Вы, новгородцы, ведете счет дней от Гостомысла и не знаете, что было прежде вас.
Было на Востоке в начале новых столетий могучее царство на месте старой Парфии. Правили им персы, прозванные сасанидами.
Если бы на их пир пришел весь Новгород — все равно гости ели и пили бы только из драгоценной посуды.
Но явился среди арабов человек по имени Магомет и его назвали пророком. Он сказал: «Рай находится под тенью мечей». И арабы подняли меч войны. Великой кровью заставили весь Восток склониться под их знамя и принять новую веру — ислам.
Держать в доме вещь, на которой был нарисован человек или зверь, стало равным идолопоклонству.
И тогда густо потекло серебро старой хорасанской чеканки во все дальние земли — на Волгу к хазарам, на Каму к булгарам и еще дальше — по Серебряной реке Нуркат [1] на Каменный пояс. В страну, где белки идут дождем, а соболя скачут черной метелью.
1
Река Вятка.
Потекло в обмен на драгоценные шкурки соболя, бобра и рыси. Югра, почитавшая светлый металл больше собственной жизни, платила за него меховыми горами, не зная, что за серебро платят золотом.
И никто не ведает, какие сокровища моих предков скопились у Каменного пояса.
Я так говорю тебе, боярин, потому, что мне больно знать это. Больно знать, что труд мастеров Хорасана служит чужому богу.
Нет, я ничего не взял у безносой статуи. Я тихо ушел в тайгу. Ибо чужеземец, увидевший ее лицо, не должен оставаться живым. Таков закон Югры.
Для тебя богатство — то, что ты держишь в руках. Для меня — то, что узнали глаза и уши. Но не все может вместить сердце.
Ты, боярин, похож сейчас на голодную росомаху. Готов грызть меня за то, что я видел это. Ты пойдешь на Югру и разграбишь гору, похожую на уши крутолобой рыси. Но мне теперь все равно. Я рассказал тебе то, что не могло вместить мое сердце, пресыщенное смешным и жестоким.
…Непутевый торгаш Мухмедка-персианин не вышел из боярских покоев. Челядинцы шептались, будто отойти в другой мир
Боярин Вяхирь поставил в божнице свечу за упокой иноземца. На всякий случай.
И велел призвать к себе холопа своего Савку.
ЗАДРЕМАВШИЕ ВЕТРЫ
Непутевому Якову, сыну кривого Прокши, попала вожжа под хвост. Потому ли, что остался не у дел и был искупан в луже веселой новгородской вольницей. Или другая на то причина.
Потребовал он у жены квасу и выплеснул его в цветок, швырнул сапогом в кота, дремавшего на лежанке и остриг пол бороды, смотрясь в начищенный медный поднос.
— Опять приключилось что? — робко спросила Малуша. У нее было добренькое лицо в морщинах с родинкой на кончике носа.
Яков погладил себя по животу, вдруг хлопнул по нему ладонью и захохотал:
— Глянь, отъелся. Расперло, как надутую лягушку. А рожа, смотри, рожа какая! Словно клюквенным соком налита. Надави — и брызнет. Хоть в посадники с такой рожей просись.
Он хохотал долго и без удержу, охлопывал себя, будто взбивая пыль.
Потом вздохнул, как при боли, и пробасил:
— Помнишь, как выкрал тебя из батиной ладьи? Ни единая души не заметила.
— Опять уйдешь? — Устало спросила Малуша. Она ссутулилась и бессильно опустила руки.
Было сумрачно в доме. Пахло резкой свежестью после грозы.
По молодости гулял Яков на Ладоге с разбойным станом, потрошил купцов проезжих. Был он тогда худощав и смугл, носил в ухе золотую серьгу-полумесяц. Привел однажды в стан перепуганную девицу с родинкой на кончике носа. И венчался с ней под волчий вой и шум сосновый.
А после торговал товарами скупого тестюшки в разных землях, пока не проторговался. Стал сотником и хаживал в воеводской дружине на Чудь белоглазую, в Емь и Карелу.
А Малуша только и знала, что готовить его в дорогу да тосковать в одиночку долгие зимы.
На склоне лет пришел было в дом покой. Проворовался настоятель церкви Прасковьи-Пятницы в Славянском конце отец Олфима. Ремесленный люд и купцы растаскали его двор по бревнышку, а самого завязали в мешок и оставили на колокольне. И на вече назвали новым настоятелем Якова — он и в грамоте искусен, и на руку почище.
Яков облачил тучное тело в рясу и принял сан. Прихожане сначала над ним похохатывали. Потом терпели. Кому придется по нраву, если на проповедях у него пересмешки вместо благолепия и торжественности. А исповедовать взялся он так, будто дознание вел: все расскажи — что, почему и как.
И лопнуло терпение у прихожан, когда однажды во время крестин приковылял в церковь молодой медведь в красной рубахе, сел перед Яковом у царских врат и стал отчаянно вычесывать за ухом. Медведя Яков купил у проезжего скомороха прошлым летом.