Лесовик
Шрифт:
Он замолчал: до его слуха, не менее чуткого, чем мой, донесся звук – открылась дверь на нашу половину. Затем, услышав голоса, он поднялся из-за стола, чтобы быть на ногах к тому моменту, когда в комнату войдут.
– Потом доскажу, – сказал он громким шепотом, выразительно работая губами.
Вошли супруги Мейбери и Джойс. Я направился к буфету – позаботиться о напитках для сегодняшнего ужина и заметил, что Диана последовала за мной. Джек переключился на моего отца, проявляя к нему снисходительную терпимость; в его понимании – не может быть и речи о том, чтобы человек находился в добром здравии, когда ему семьдесят девять лет. Джойс оставалась с ними.
– Занят делом, Морис? – то ли утвердительно, то ли вопросительно сказала Диана, умудряясь превратить даже короткое
– Привет, Диана.
– Морис… я хотела спросить у тебя, если ты, конечно, не возражаешь…
И опять, даже в малом, вся она здесь, Диана. Так и подмывало ответить: «Да, возражаю, если тебе так хочется знать, еще как возражаю!» – и это было бы почти правдой, но я поймал себя на том, что мой взгляд блуждает по глубокому вырезу ее серпентиново-зеленого шелкового платья, где истинная суть Дианы предстает в куда более выпуклой форме, и только прокряхтел что-то в ответ.
– Морис… почему у тебя постоянно такой вид, будто кто-то преследует тебя, а тебе необходимо скрываться? – Она выговаривала слова очень отчетливо, будто в мои обязанности входило их считать. – Откуда в тебе это чувство загнанности?
– Разве? Почему загнанность? Что ты хочешь этим сказать? Насколько я знаю, у меня нет причин от кого-то скрываться.
– Тогда откуда этот загнанный вид, будто тебе все время что-то не дает покоя?
– Не дает покоя? А что может не давать мне покоя? Есть заботы: налоги, счета за каждый месяц, старость и кое-что еще в том же роде, но, в конце концов, все мы…
– Все же от чего именно ты хочешь спрятаться?
Снова подавив в себе искушение ответить колкостью, я скользнул взглядом по ее плечу, покрытому ровным загаром. Джек с моим отцом говорили одновременно, а Джойс пыталась слушать их обоих. Я сказал, понизив голос:
– Расскажу тебе обо всем как-нибудь в другой раз. Например, завтра после обеда. Жди меня на развилке в половине четвертого.
– Морис…
– Что? – спросил я, почти процедил сквозь зубы.
– Морис, чем объяснить эту твою невероятную настойчивость? Чего именно ты добиваешься от меня?
Я чувствовал, как крупная капля пота стекает у меня по груди.
– Я настойчив потому, что хотел бы получить кое-что от тебя, и, если ты не догадываешься, что это такое, я, может быть, скоро объясню тебе. Придешь завтра на развилку, договорились?
В эту секунду Джойс обратилась ко всем:
– Прошу за стол. Наверное, все уже умирают от голода. Я-то уж точно сейчас умру.
Даже и не стараясь скрыть своего торжества по поводу того, что обстоятельства вдруг преподнесли ей подарок, что-то вроде уважительной причины оставить мой вопрос без ответа, Диана отошла от меня. Я открыл бутылочку уортингтонского пива «Белый щит» для отца, подхватил бутылку «Батар-Монтраше» урожая 1961 года, уже откупоренную для нас официантом из бара за полчаса до этого, и двинулся следом за ней. Каких-то пять секунд – и шансы на то, что она придет завтра на встречу со мной, упали почти до нуля, поскольку теперь она оказалась в удивительно выигрышном положении: в следующий раз ей можно смотреть без стеснения мне в глаза и отвергать любые обвинения в нарушении данного слова. С другой стороны, вполне можно было ожидать, что она рассудит по-иному и придет в условленное место у развилки, с тем чтобы, не застав меня там, зачислить меня в разряд беспардонных обманщиков, после чего непременно устроить мне допрос – это почему я не держу своего слова, и почему я такой эгоист, и не считаю ли я, что подобное поведение объясняется отсутствием у меня уверенности в себе? – и этот допрос мне придется вытерпеть, как и весь спектакль в целом. Если Диана с ее характером зайдет так далеко, что явится на свидание, это будет означать, что она и от меня ожидает (впрочем, вполне неосознанно) таких же смелых действий. Поэтому в любом случае мне придется ехать на развилку. Честно говоря, я и так не сомневался все это время, что
Я налил всем и занял свое место в резном кресле орехового дерева эпохи королевы Анны; хотя в доме имелись и более старинные вещи, для меня это кресло оставалось самым любимым. Диана сидела справа от меня, за ней, лицом к двери, сидел отец, затем Джек, а Джойс была от меня по левую руку. Когда мы ели холодный картофельный суп, отец сказал:
– Такое впечатление, что все кому не лень свободно разгуливают по гостинице. Я хочу сказать, разгуливают здесь, наверху, где им вообще нечего делать, когда в банкетном зале не проводится никаких мероприятий. Полчаса назад какой-то гусь вышагивал взад-вперед по нашему коридору, будто по собственной квартире. Я уже вскочил и собрался посмотреть, какого дьявола он тут топчется, но этот тип уже убрался. И это уже не первый случай за неделю. Морис, неужели нельзя что-нибудь сделать? Повесь какую-нибудь табличку, что ли.
– Но у входа в коридор уже висит…
– Нет, я имею в виду – повесь внизу у лестницы, чтобы вообще не лезли сюда, наверх. Превратили гостиницу в сумасшедший дом. Ты сам разве не замечал ничего, Морис? Наверное, замечал.
– Да, помню пару случаев, – сказал я равнодушно, думая о Диане и наблюдая за ней краем глаза. – Кстати, раз уж ты заговорил об этом, какая-то женщина болталась тут у нас на этаже около лестницы часа четыре назад. – Мне только теперь пришло в голову, что после нашей встречи я больше не видел женщину ни в баре, ни в обеденном зале, ни где-нибудь еще. Она нашла, вероятно, то, что искала – женский туалет, – на первом этаже и затем ушла, когда я замещал Фреда за стойкой. Очевидно, так все и было. Краем глаза я увидел, что Диана положила ложку и принялась пристально изучать мое лицо. Меня не прельщала перспектива снова выслушивать ее вопросы, продиктованные размеренным слогом: это почему я такой, да из-за чего я вдруг стал каким-то другим, да понимаю ли я, что я теперь какой-то не такой. Я встал, сказал, что мне надо заглянуть к Эми и пожелать ей спокойной ночи. Направившись в ее комнату, я нажал по ходу дела на звонок, чтобы Магдалена поднялась к нам наверх.
Выражение лица и поза Эми изменились лишь в том смысле, что в прошлый раз она сидела на краю кровати, а в данный момент – в самой кровати. На экране телевизора молодая женщина обвиняла в чем-то пожилую женщину, которая всю передачу сидела к ней спиной, и дело не в отсутствии такта и воспитания – просто нужно, чтобы зрители постоянно видели ее лицо наряду с лицом ее обвинительницы. Я смотрел на экран несколько секунд в надежде дождаться того момента, когда они, закончив разговор, повернутся друг к другу. Мне в голову пришла странная мысль: как изменились бы отношения между людьми, если бы установился такой обычай – приступая к разговору, вы и ваш собеседник всегда разворачиваетесь и смотрите в одну и ту же сторону.
Затем я подошел ближе к Эми:
– Когда кончается эта передача?
– Уже почти кончилась.
– Смотри, сразу потом выключай телевизор. Ты почистила зубы?
– Да.
– Умница. Ты не забыла, завтра утром мы едем в Болдок.
– Я помню.
– Тогда спокойной ночи.
Я наклонился и поцеловал ее в щеку. И в ту самую секунду из столовой донеслись, быстро сменяя друг друга, звуки: то ли негодующий, то ли болезненный выкрик моего отца, неразборчивые торопливые слова Джека, глухой звук – будто что-то ударилось о мебель, громкие голоса. Я велел Эми оставаться в кровати и вернулся бегом в столовую.
Когда я открыл дверь, мимо меня проскочил Виктор, его хвост стоял трубой, а шерсть поднялась дыбом. Прямо напротив входа Джек с помощью Джойс тащили моего отца под руки к ближайшему креслу. Около обеденного стол, там, где отец сидел до этого, лежал опрокинутый стул, на полу валялось что-то из посуды и столового серебра. Растеклось немного спиртного. Диана, наблюдавшая за действиями остальных, повернулась ко мне с испугом в глазах.
– Он вдруг посмотрел пристально в угол, потом встал, что-то выкрикнул, а потом ноги у него будто подкосились, он ударился об стол, а Джек подхватил его, – тараторила он, забыв на этот раз о размеренной дикции.