Лестница грез

Приходченко Ольга Иосифовна

Влад смотрел на Ниночку, она горько плакала, мальчуган дергал ее за край халата и тоже захныкал.

– У меня никого кроме тебя никогда не было. Никогда. Никого. Вовчик, это твой сын. Назвала его в честь дедушки, твоего отца - Витенькой.

Влада ноги не держали, он присел возле мальчика, всматриваясь в его личико, потом прижался к нему и сам заплакал, как ребёнок. Ниночка обняла обоих своих мужчин: спасибо, господи, наконец мы все вместе.

Ровно через девять месяцев Ниночка родила девочку, её назвали Доркой.

Еще через два года семья Ерёминых эмигрировала в США. Ещё одна комнатка в коммунальной квартире на улице Короленко, такая же, как у Дорки, только в

конце коридора и тоже угловая, освободилась в чудесном южном городе у самого синего моря.

Последний день

Вот и настал тот последний день, больше Влада Ерёмина ничего не удерживало в родном городе. На прошлой неделе с Ниночкой и детьми они сходили на могилу матери. Влад сам поставил ей памятник, сразу, как только вышел из тюрьмы. Сварил металлические уголки по контуру могилы и залил всё цементом, посреди утопил квадратную мраморную плиту с именем и двумя датами и всё. Ниночка увела детей, оставила мужа наедине с матерью. Как ее Вовчик изменился. Только сорок, а он совершенно седой, высокий худой мужчина с упрямым характером. Ниночка уговаривала его никуда не уезжать, бесполезно. Здесь крыша над головой, одной комнатки маловато, конечно, на четверых, но их семью по закону должны поставить на квартирный учёт. «Какой к черту закон, Ниночка, - вспылил Влад, - ты что, веришь всем этим басням о равенстве перед законом? Я сыт по горло их законами. Хватит. Придем домой с кладбища, начинай паковать вещи».

Два старых потрепанных чемодана - это было всё, с чем они собирались начинать новую жизнь в чужой и далёкой стране.

Влад попросил, чтобы жена с детьми подождали его у кладбищенских ворот, а сам присел на край могилы. Он причитал, что Дорка одна остаётся здесь лежать навечно, только со всеми своими, а его Ерёмины никто, хоть они все коренные одесситы, не нашел покой в этой несчастной земле. Деда-капитана революционные морячки молодым сбросили с привязанным камнем в ногах в Севастопольскую бухту. Давно рыбы сожрали. Бабушку Нину, которая спасла его и Дорку, выбросили полуживой из поезда, не доезжая Колымы, на растерзание собакам. Виктора Еремина захоронили через двадцать лет в братской могиле. Мамины родители с младшими детьми сгорели в аду, устроенном румынами для евреев на Пересыпи. Только Дорка чудом спаслась, но и ее убили из-за этой проклятой комнаты.

Влад слабо себе представлял свое с Ниной и детьми житье на чужбине. Сам он ни за что бы не поехал. Но малыши, этот прелестный мальчуган и курносая (в кого?) девчонка, которую назвали именем матери, ради них и решились. Хуже не будет, потому что хуже быть не может. Мы не одни, нас ждут Доркины друзья, помогут устроиться на работу, дети пойдут в школу. Вот только неизвестно, когда в следующий раз смогу прийти к тебе на могилку поклониться. Жанночка с Леонидом Павловичем обещали навещать. Тётю Надю попросили бы, но она, бедняжка, умерла в психиатрической больнице, её захоронили к матери на Втором Христианском. Прощай!

Он нагнулся, поцеловал холодный черный гранит и побежал догонять семью. На трамвае ехали недолго, решили дальше пройтись пешком. Обогнули оперный театр и оказались на Приморском бульваре. Вокруг кипела обычная весёлая жизнь города-курорта в летние месяцы. У памятника Ришелье задержались, любуясь панорамой порта и Потемкинской лестницей. Сколько в их семье связано с этим местом, и вообще каждый уголок родной.

– Вовчик, помнишь каток, как, разогнавшись, ты врезался в нас с Ленкой, губу мне разбил?
– Она прижалась спиной к мужу.
– Хочешь, я тебе признаюсь?

Влад смотрел на жену недоверчиво.

–

Я тогда специально громко заорала, чтобы ты меня пожалел. Не так уж больно мне было, просто ты уже тогда мне очень нравился.

– Да иди ты, тебе всего ничего было, что ты понимала?

– Дурачок, всё понимала, на уроке училка что-то объясняет, а я тебя рисую, где-то сохранила тот рисунок. Поищу, с собой увезем.

Они подошли к началу Потёмкинской лестницы. Влад обнял жену:

– Я действительно дурачок, нет, полный идиот, только к сорока понял, что в этой жизни главное. Что есть ты, есть дети. Прости меня. Не помню, я рассказывал тебе или нет, что когда-то на этом самом месте встретились мои бабушка и дедушка. Конечно, будем скучать, наша же с тобой, Нинуля, родина.

– А я, ещё не уехали, а уже ночами не сплю, все отодвигаю день нашего отъезда. Утешаю себя, что это ради наших детей. Но мы ведь вернемся, конец когда-нибудь придет этому коммунизму с социализмом с человеческим лицом - и мы вернемся.

Так, обнявшись, они шли домой в свою коммуналку. Завтра рано вставать. На кухне, сдвинув стулья и табуреты, кемарили молодая пара с ребёнком. Накануне им выдали ордер, и они боялись, что вдруг еще кто-то нахалом вселится в эту долгожданную освободившуюся комнатку, что в дальнем углу обшарпанного коридора, казавшегося длинным тоннелем. Дай бог, чтобы им повезло увидеть свет в его конце, подумал, глядя на похрапывающих новоселов, Владимир Викторович Еремин. Ему не повезло.

ЖЕНЬКА ГРОБ

Пока учишься в школе, время как бы замирает. Тянется, тянется, конца и края не видно. И вот всё - конец, перед тобой открыта дорога в большой мир. К тебе больше не относятся как к маленькой. Ты взрослая, такая же, как большинство людей на земле.

Мне восемнадцать лет, я студентка. Мне казалось, что наконец сейчас моя жизнь преобразится. Больше не будет моё сердце усиленно биться при приближении к школе - нашей родной 38-й. И при этом в голове звучать ария Ленского: «Что день грядущий мне готовит? Его мой взор напрасно ловит!..» Так нет же, открываются бесконечно новые двери, и оттуда, словно с разъяренного моря на берег, задувают ветры всё новых и новых проблем, неутихающая боль.

Утром я не очень торопилась в институт, дрыхла иногда до последней минутки, а то и дольше. Потом «корабельный» аврал (ну как иначе у внучки моряка): завтрак на ходу, несколько книжек и тетрадей наскоро запихиваются в сумку, поспеть хотя бы к перекличке. Вечер тоже вроде бы принадлежал мне. Бабка косо поглядывала на меня, чувствовала, затаила обиду. Потом я поняла, что она не решается попросить съездить с ней на кладбище к деду. Выжидает, чтобы ее Ольку любимую совесть замучила. Возится на кухне, что-то вкусненькое нам готовит, тарелки расставляет. Посмотрит на меня своими большущими поблекшими голубыми глазами, с редкими маленькими ресничками, тяжело вздохнет, утюжок горяченький под бок - и тихо прошаркает в спальню на свою кровать.

Я, конечно, не выдерживаю первая.

– Баб, что с тобой, не заболела ли, может, врача вызвать? Если тебе плохо, сама на кладбище съезжу. Приберусь на могилке, цветы полью. Дедушка свежие любил, чтобы пахли. Помнишь, какие розы он мне подарил на день рождения? Вы еще все его ругали: столько денег угрохать, все равно завянут. А он на вас как цыкнет...

Бабка здесь же нарисовывается из-за двери: - Так там, поди, всё выгорело уже. И поливать нечего. Полтора месяца никого не было. Лежат они с Ноночкой, как беспризорные. Как Женька Гроб.