Лестница Иакова
Шрифт:
«Бандиты» продолжали надрывно стонать и пытались ворочаться и дергаться, чтобы как-то согнать насекомых. Но те отлетали, а потом роями снова устремлялись на голые тела.
– Отпустите их, они больше не будут воровать, – с мольбой обратился я к селянам. Смотреть на мучения пацанов, пусть даже и недружественных мне, было невыносимо …
Старый вакарь сидел молча, отрешенно закрыв глаза. Казалось, он не слышит ни меня, ни стоны страждущих. Послеполуденное солнце выжаривало мозги и замедляло ход времени. Время не шло, а ползло.
Наконец, вакарь подал знак охранникам бахчи. Те стали развязывать пленников.
Сянька с Васылем, освобожденные от уз, голые и грязные, шатаясь как пьяные, вышли из камышей. Держась друг за друга и, продолжая стонать, даже не стонать, а тихо по-собачьи поскуливать, они проковыляли вдоль берега. Потом вошли в пруд и долго сидели в воде, не двигаясь.
– Передай их родителям, – сказал вакарь, – если их поймают в следующий раз, то отрежут им яйца.
Он встал. Роста оказался небольшого, с меня. Ни на кого не глядя, он резко взмахнул своим арапником, издав громкий звук выстрела.
Волкодавы встали и встряхнулись. Стаду была подана команда на подъем.
Несколько дней я не видел ни Сяньку, ни Васыля. Никому, тем более их родителям, я, конечно, не рассказывал о том, что с ними приключилось.
Каково же было удивление, когда вскоре я узнал, что Сянька с Васылем почему-то считают меня стукачом и своим недругом. Они стали говорить, что я был заодно со стрымбецким вакарём и, стало быть, причастен к их телесному наказанию.
Верно, я был свидетелем драматических событий, которые с ними произошли. Было очевидно, что они были пострадавшими и за воровство наказаны, как положено, по местным понятиям, но, вероятно, кому-то было не ясно, почему вместе с ними не пострадал и я, а остался в стороне. Именно то обстоятельство – что они были биты, а Фенимор (такое у меня была прозвище) нет, – противопоставило нас. Получалось, что пацаны страдали во время ужасных пыток, а Фенимор любезничал с их палачами. Моя вина, по-видимому, заключалась в том, что я был не с ними. Был рядом, но не заодно!
Короче говоря, в результате какого-то непостижимого для меня способа осмысления произошедших событий я вдруг оказался врагом двух этих страдальцев.
– У-у-у, Фенимог пгоклятый! – с руганью встретил меня Васыль Трындысыль, когда в очередной полдень я пришел с Флорикой на водопой.
На кликуху «Фенимор» я практически сам напросился. Все знали, что я ношу в торбе книжки, и меня иногда просили что-нибудь почитать вслух. Но вместо этого я просто рассказывал о приключениях героев Фенимора Купера. Через какое-то время пацаны опять приставали: «Расскажи про своего Фенимора», и я продолжал рассказ. Но за глаза меня самого стали звать «Фенимором».
Что случилось, подумал я в тревоге? Даже Васыль, глиста коровья, морду воротит.
Был необычно прохладный для лета день. У става опять оказалось много животных и людей. На берегу и в воде пребывало десятка три коров и столько же коз.
Никто на Пэмынтенах коз не держал. Как выяснилось, прожорливые животные были из магалы Берестечко; там они выгрызли все окрестные луга и в поисках корма прибыли на наш имаш.
У гребли горел костерок, у которого, жмурясь от кизякового
Кривой рассказывал пацанам очередную байку, но, увидев меня, прервался, изображая повышенную любезность:
– А вот и наш старый друг Паша!.. Садись с нами, Паша… Ну-ка, пацаны, подвиньтесь, уступите место нашему грамотею…
Я сел к костру рядом с Сянькой. Он что-то невнятное буркнул и отодвинулся от меня. Кривой заметил это:
– Ты что, Сяня? – Ласковый голос Васьки выражал удивление.
– Не буду я… с Фенимором…
– А чего так?
Сянька втянул голову в плечи и молчал.
– Что, Сяня? Говорят Паша обидел тебя? – по-родному, с пониманием поинтересовался Васька.
Сянька втянул в нос изумрудную соплю и отвернулся, продолжая напряженно молчать.
– Вишь, обижаются на тебя пацаны, Паша… Обижаются, – укоризненно по-отцовски попенял мне Кривой.
– Говорят, Паша, что это ты стуканул молдаванам, что пацаны пойдут на бахчу.
– Это неправда! Шмаркатый с Васылем сами полезли, и их поймали. Меня не было с ними! – переходя на крик, пытался я оправдаться.
– Да ты не кричи… Не был так не был… Разберемся. – Голос Кривого звучал по-семейному миролюбиво. Он по-прежнему изображал заботливого родителя, но делал вид, что знает нечто такое, что другим не дано. – Разберемся!.. А стукачам наш Сяня ещё покажет… Правда, Сяня?.. – Похоже, что Кривой науськивал Шмаркатого на меня.
Артист! Интересно, когда-либо в своей хитро-мудрой жизни случалось Ваське Кривому бывать искренним?
Обеденный перекур с дремотой продолжался.
Васька Кривой завернул свою знаменитую козью ножку, и, крепко затянувшись махорочным дымом, вдруг предложил:
– Давайте попросим нашего Васятку сплясать нам вприсядку.
Васыль сидел в стороне понурый. Плясать он не мог: после пыток в камышах раны еще не зажили.
– Ну, Трындысыль, изобрази что-нибудь.
Видя, что деваться некуда, Васыль еще немного для порядка пожеманился, но, как прирожденный артист, конечно, не мог удержаться от соблазна покрасоваться перед публикой. И в очередной раз отчебучил-таки серию картинок с сербиянкой.
Народ стонал от избытка сексуальных образов.
Под конец артист пропел скороговоркой:
Мне говорили все в округе,Что я слаба на передок,Ругала мать, отец, подруги,Судили все, кто только мог.Старухи зло шипели в спину:«Смотри, намылилась опять!Ах, девка! Ягода-малина!Всем хороша, да только блядь!!Половозреющая публика рыдала от восторга и исходила слюной.
Когда овации улеглись, Кривой выступил с новой инициативой: