Лестница к Звездам
Шрифт:
— Ваську не приплетай, — заметила Гонцова, которая с интересом наблюдала за разворачивающейся сценой, только что поп-корн не жевала. — Он вывернется — дело плёвое. А мы его чуть позже в другом месте подберём: сам нас найдёт по пеленгу. Он же в твоём Универсале не отключен.
— Да что ж вы за люди такие!.. — поражённо уронила руки Валаньева.
— Мы не «люди», Насть. Мы — высоко-эффективное оружие, — поправила её Лена.
— Ты ж помнишь: надо указать цель и сказать «фас!» — до холодных мурашек на спине весело, открыто и доброжелательно улыбнулся Кашим и пожал плечами. —
— И нам сейчас всё равно, кто и какую цель задаст, — попыталась скопировать его мимику и жест Лена. У неё даже почти получилось. Вот только холодных мурашек от её взгляда по Настиной спине не бегало. — Ванька кивнёт — мы сделаем так, что он исчезнет: новое лицо, новая судьба, новая жизнь, новые документы…
— А хочешь, ты кивни, — снова пожал плечами Леонид. Анастасия, словно выброшенная на берег рыба, открывала и закрывала рот, переводя взгляд с одного на другую, и с нарастающим ужасом понимала всё отчетливее, что они сейчас… не шутят. Точнее, наоборот — шутят. Это забава у них такая: действительно взять, и сделать то, о чём говорят. Вот так вот, по приколу, взять и инсценировать смерть Императора, погрузив Империю в хаос, а Корсунь обречь на бесконечное продолжение Ада.
Вот только, не смотря, не некоторую внешнюю мягкость, миловидность и хрупкость, Анастасия Константиновна Валаньева имела стальной стержень внутри… что, собственно, так и привлекало в ней всегда Леонида, а не её женская сексуальность. Кашиму ведь совсем не важна внешность — он не испытывает эмоций. У него нет гадливости, брезгливости или отвращения, а собственным гормональным фоном он управляет своим холодным, как пустота космоса, сознанием… Впрочем, об этой его особенности знала Лена, знал Говорков, догадывались Император нынешний и прошлый, но даже не подозревала сама Анастасия. Да ей и не за чем.
Всего пять секунд ей потребовалось, чтобы собраться, принять решение и выполнить его.
— Хочу! — с отчаянной решимостью, словно бросаясь в бой на своём Универсале на превосходящего противника, выпалила она. — Хочу, чтобы вы сейчас схватили за шкирку эту инфантильную тряпку и посадили обратно на Императорский Престол! И заставили его взять-таки свою обидчивую задницу в руки, и довести, то, что он затеял, до конца! А не пытался тут сбежать от ответственности, прикрываясь своими детскими обидками!
— Цель принята, — расплылся в совершенно счастливой улыбке Кашим. — Исполняем. Лена? — повернулся он к Гонцовой. Та кивнула и повернулась ко всё ещё надутому Ивану.
— Вань, — привлекла к себе внимание охреневшего от происходящего Императора Лена. — Ты успокоился? Вспомнил, что у тебя в Москве не только отец, который тебя уже дважды приговорил к смерти, но и жена, которая тебя, Дурака, любит. И годовалый сын. Или ты решил уподобиться Александру Кровавому в отношении своей семьи?
Эти слова. Слушая их, осознавая сказанное, Иван менялся. Вся растерянность и беспомощность, так же как и детская обидчивость, таяли, исчезали. На их место приходила решимость и решительность. Плечи его расправлялись. Взгляд приобретал твёрдость и остроту стали. На своё законное место возвращался, вытесняя «домашнего Ваньку» Император Всероссийский.
—
— Действуй, — после чего оборвал звонок и убрал аппарат в карман.
***
В простой одиночной келье, возле узенькой бойницы окна, при электрическом свете потолочного светильника, стоял мужчина в черном монашеском одеянии. Он был высок, плечист, осанка его подошла бы больше офицеру на параде, чем скромному монаху. Длинные волосы его, пегие от седины, были схвачены простой резиночкой сзади в недлинный хвостик, на жестком, мужественном лице с резкими, правильными чертами лица, имелись густые усы и борода, в которые, так же, как и в волосы, закрались частые нитки седины.
Голый каменный мешок со сводчатым потолком. Грубая деревянная одноместная кровать с жестким «военным» матрацем, ровно застеленная синим шерстяным одеялом. Подушка сверху в простом белом пододеяльнике. Две иконы в «Красном Углу», с горящей перед ними лампадкой. Грубый, вручную, тканый ковёр на голом каменном полу возле кровати. Деревянная тумбочка. Деревянный стул.
Тяжёлая дубовая дверь в келью, потемневшая от времени и проклёпанная кованными железными полосами.
Мужчина стоял у окна.
Перед ним на простом мольберте была установлена широкая дубовая дощечка, по которой мужчина в рясе старательно пытался писать икону.
То, что у него получалось… не слишком соответствовало канонам иконописи. Да и высокой художественной ценностью не отличалось. Однако же, в этой келье всё одно, заняться больше было нечем: ни телевиденья, ни компьютера, никаких гаджетов… А идти горбатиться в поле ему хотелось ещё меньше. Как, впрочем, и идти отстаивать бесконечные молебны, службы, бить поклоны…
Уж лучше вот так, в своей келье, без лишних глаз и людей под боком, пытаться что-то изобразить. Даже, если талант к живописи и рядом не останавливался с тем, кто взялся за кисть… Всё же, как ни декларируется «равенство всех перед Богом», но конкретно в этом монастыре, некоторые остаются немного «равнее» других. И Отец-Настоятель, даже видя отсутствие способностей к рисованию у конкретно этого монаха, не посмел противиться его желанию посвящать иконописи львиную часть своего времени. Которое иные послушники этой обители тратят на тяжкий ручной труд, направленный на поддержание и увеличение благосостояния монастыря.
Кстати говоря, за прошедшие два года, у этого монаха стало даже что-то уже получаться. Всё же, постоянная практика, в какой-то мере способна заменить талант. В какой-то мере.
Дверь за спиной мужчины скрипнула, открываясь и пропуская внутрь двоих крепко сложенных монахов с совершенно не монашескими взглядами на лицах отпетых душегубов.
Один из них, навёл на иконописца скорострельный лазерный автомат. Второй, достал верёвку и, ни слова не говоря, деловито принялся завязывать на ней петлю, одновременно прикидывая, куда будет ладить эту верёвку.