Лестница. Плывун: Петербургские повести.

Житинский Александр Николаевич

— Самое-самое пречестное.

Толик сейчас же решился спать, чтобы утро наступило быстрее. Наденька постелила ему на диване, он улегся и крепко зажмурил глаза, надеясь таким образом скорее заснуть. Наденька и Владимир сели у стола, на котором стояла лишь тарелка с остатками манной каши — ужином Толика, и несколько минут смотрели на засыпающего мальчика. Поначалу веки его мелко подрагивали и дыхания не было слышно, но вот он перевернулся на другой бок и задышал глубоко и ровно, как дышат во сне. Наденька уронила голову себе на руки да так и осталась в этой окаменевшей позе.

— Хочешь спать? — спросил Пирошников шепотом. (Наденька отрицательно качнула головой.) — Почему ты оттуда ушла?

Наденька,

не поднимая головы, повернула к нему лицо и устало усмехнулась. Несколько секунд она смотрела в какую-то точку, расположенную над шкафом, а потом сказала:

— Толика нужно было кормить… Ты можешь возвращаться обратно.

— Я не хочу, — еще тише сказал Владимир и погладил Наденьку по голове.

— Не надо, — сказала она. — Мне и без того тошно.

— Будет легче.

— Может быть, — вздохнула она, снова пряча лицо.

А Владимир склонился к ней и дотронулся губами до затылка, прикрыв глаза и снова, как вчера с Наташей, проваливаясь в мягкую пропасть. Но на этот раз он не скоро оттуда выбрался. Сколько времени они сидели не шелохнувшись, объединенные только дыханием, нельзя точно сказать. Может быть, пять минут, а может быть, час. Во всяком случае, когда Пирошников открыл глаза, он как бы заново увидел эту комнату с желтым светом в углу, с такими уютными, старыми, пожившими вещами, на которых лежала тонкая и светлая пыль, и лицо мальчика в тени с голубыми ото сна веками, и руки Наденьки, невесомо лежащие на столешнице красного дерева, и свои руки, лежащие рядом и словно отъединенные от него. Боясь стряхнуть ощущение покоя, он прислушался к звукам, доносившимся из-за стены. А они становились все интенсивнее. Некоторые из них не поддавались расшифровке, тогда как другие — звон сдвигаемых стаканов, женский смех, хлопанье дверьми и шарканье ногами в танце — были очень хорошо знакомы Пирошникову. Кстати, танцы, по-видимому, и начались, поскольку музыка доносилась все громче.

— Поди скажи им, чтобы не шумели. Разбудят ребенка, — попросила Наденька, и Пирошников вышел в коридор.

Там горела лампочка, музыка прямо так и ударила в уши, причем доносилась сразу отовсюду. Игралось старое танго «Брызги шампанского». Но все как-то отодвинулось в сторону, как только Владимир узрел человека в зеленой шляпе с обвисшими полями, который уже попадался ему на глаза перед спуском по черной лестнице. Он уже успел оставить где-то пиджак и теперь был в майке и брюках. Однако дело было совсем не в этом! Человек в шляпе стоял, извините, вниз головою на потолке! Да, на высоком потолке коридора, неподалеку от лампочки, которая торчала перед ним, подобно экзотическому цветку, приводя, по всей видимости, его в немалое недоумение. Он стоял, успевая при этом покачиваться в ритме танго, с видом печальным и задумчивым. Пирошников по инерции сделал несколько шагов вперед, и человек в майке заметил его, а заметив, обрадовался. Однако что-то тут же омрачило его мысли. Он шагнул по направлению к Владимиру и погрозил ему пальцем, задравши голову. Молодой человек, тоже задравши голову, смотрел на эквилибриста, медленно наливаясь злобой. Человек, заметив это, испугался и отступил назад, но задел плечом лампочку, которая как ни в чем не бывало начала раскачиваться. Вдобавок она обожгла человеку голое плечо, отчего он подпрыгнул, если можно так выразиться по отношению к предмету, находящемуся на потолке. Затем он выругался, осторожно поймал лампочку за патрон и успокоил ее.

— Слезай! — крикнул Пирошников с яростью. — Слышишь?

— Чур! Чур! — каркнул посетитель, отмахиваясь от Владимира, как от черта.

— Ах ты, скотина! — заявил Владимир и, подпрыгнув, уцепился потолочнику за подмышки, повисая на них. Человек задергался, стараясь сбросить Пирошникова, и схватил его за руки, но от потолка не оторвался ни на сантиметр.

Владимир подтянулся на руках, и глаза его оказались на уровне перевернутых глаз пьяницы, абсолютно бессмысленных, какими и полагается быть перевернутым глазам.

— Чего пристал? — прохрипел человек.

Он вдруг повалился на бок и упал (на потолок, разумеется), а пальцы Пирошникова, скользнув по его коже, упустили зацепку, от чего наш герой тоже грохнулся, но на пол. Не помня себя, он подбежал к двери на лестнице, распахнул ее и стал выгонять посетителя в шляпе, как муху, размахивая руками и крича: «Кыш! Кыш!» Гость неохотно поднялся, проследовал к двери, перелез через притолоку и скрылся в темноте. Пирошников захлопнул дверь и вытер пот со лба.

Возбужденный и решительный, он рванул дверь мастерской, где его глазам открылась следующая картина. В центре комнаты, рядом с газетой-самобранкой, на которой стояли пустые уже бутылки, располагался граммофон, поблескивающий крутящейся и шипящей пластинкой. Рядом с ним танцевали дядюшка с бабкой Нюрой, — танцевали, взявшись за руки, как танцуют кадриль, причем бабка Нюра поминутно хихикала в кулачок. Приятели Кирилла сидели, обнявшись, на одной раскладушке, а сам Кирилл лежал на другой, закинув ногу за ногу и закрыв глаза. Георгия Романовича в комнате не было.

Пирошников шагнул к граммофону и наступил ногой на пластинку, отчего та крякнула и сломалась.

— Хватит! — сказал он в ответ на недоуменный дядюшкин взгляд.

Дядя Миша горестно вздохнул и поплелся к выходу, а старушка, пробормотав свое обычное «господи!», засуетилась, приводя граммофон в порядок и закрывая его.

— Брось, старик! — раздельно произнес Кирилл, приподнимая голову, которую, впрочем, тут же уронил обратно на подушку. В мастерской воцарилась тишина.

Пирошников вышел и направился в кухню. Там приводил себя в порядок дядюшка, который, вывернув шею, сунул лицо под кран, одновременно умываясь и поглощая ртом воду. Пирошников повернул обратно и зачем-то приоткрыл дверь в комнату Ларисы Павловны. На этот раз пол имел форму вогнутой поверхности, попросту говоря, ямы, в нижней точке которой, у столика с горящей свечой, сидели в креслах Георгий Романович и соседка. Лариса Павловна обернулась и, вынув изо рта сигарету, сказала презрительно:

— Закройте дверь, молодой человек! Вы с ума сошли!

Пирошников криво усмехнулся и последовал далее, где был встречен бабкой Нюрой, которая все еще находилась в прекрасном расположении духа. Она поманила Владимира к себе и, не говоря ни слова, выдвинула верхний ящик комода. Внутренние его стенки оказались оклеенными серебристой бумагой, но интерес был не в этом. Ящик показался Пирошникову слишком уж глубоким, и, подойдя ближе, он заглянул в него, надеясь увидеть дно. Дна он не обнаружил, но зато в конце этой длинной, покрытой серебром прямоугольной трубы ему открылся миниатюрный мирок, напоминавший репродукцию какой-то картины Брейгеля-старшего, однако с движущимися фигурками. Фигурки эти в полном молчании предавались веселью: они наливали друг другу вино, чокались, кивали головами, улыбались, падали под столы, снова улыбались, пошатывались, засыпали, улыбались опять и опять наливали себе вино. Это напоминало вечное движение.

— Старинная вещь. От прабабки досталась, — значительно произнесла старушка и задвинула ящик. — А ты, батюшка, иди-ка спать. Притомился небось.

Пирошников, и вправду утомленный, вернулся в Наденькину комнату, где при свете ночника нашел одеяло, расстеленное на полу рядом со шкафом, а на одеяле подушку. Наденька уже спала на самом краешке дивана, лежа в халатике поверх одеяла Толика. Владимир скинул ботинки и повалился на приготовленную постель.

Глава 18

История Наденьки