Лестницы Шамбора

Киньяр Паскаль

Он только что вернулся в Шамбор. Прикрыл за собой дверь. Зазвонил телефон.

– А у нас мама сломалась! – объявил в трубку возбужденный голосок малышки Адрианы.

Эдуард предложил приютить у себя Адриану на десять дней, пока Юлиан будет жить у своей прабабки в Херенвене, в Голландии.

Роза ван Вейден сломала руку, летая на дельтаплане. Отрубленная «рука Брабо» в Антверпене, запачканные краской руки Антонеллы в мастерской на дороге, ведущей в Болонью, изящные, с коротко подстриженными ногтями руки Лоранс Гено – его жизнь вдруг показалась ему скверным романом о призраках, где призраки простирают к нему свои странные руки и сыплют каламбурами. Ему

вспомнилась знаменитая брейгелевская картина в главном брюссельском музее; незаметное падение Икара в море. Смерть была там изображена как миниатюрная игрушка. Пахарь выглядел гигантом. Безумная, преисполненная гордыни мечта Икара занимала на фоне природы – как, впрочем, и на самом холсте – самое незначительное место. Гигантский пастух охранял гигантских коров. Гигантский корабль боролся с волнами. Облака, свет, тени, формы – все это сразу бросалось в глаза, ибо все это было красочно и живо. И только в уголке картины, едва намеченная несколькими мазками, исчезала в море пара вскинутых ног розовой игрушки, которую неизвестно почему звали Икаром.

В шлеме и перчатках, туго захлестнутая поясом и затянутая в прочую кожаную сбрую – в таком виде Роза ван Вейден завоевывала небо. Она стала чемпионкой дельтапланеризма. Встав лицом к ветру, она бежала со всех ног, толкала вперед стальную трапецию, взлетала и парила в воздухе, видя под собой, тысячей метров ниже, крошечные поля, крошечные домики в долине. Это происходило в Гренобле, или, вернее, в Сент-Илер-дю-Туве. Внезапно аппарат клюнул носом. Роза не успела выправить крыло.

Эдуард аннулировал две поездки, оставил князю на две недели все свои полномочия и право подписи. Он водил малышку Адри в Люксембургский сад, во все зоопарки на окраинах Парижа. Лоранс решила послать Адриане Пуса, Кот моментально проникся обожанием к маленькой незнакомке, которая без конца ворчала на него. Маленький белый комочек прыгал к ней на колени и, встав на задние лапы, нежно лизал ей, точно целовал, шейку и уши.

Адри научила Эдуарда новому французскому слову. Сидя в ресторане перед горкой каштанового пюре, соседствующего с оленьим жарким, она шепнула ему:

– Вот тошниловка!

Давая этим понять, что сейчас ее вырвет.

Как же он любил ее! Подобно богам в ореоле света древней Месопотамии, она была для него маленьким светилом. От нее исходило сияние. Она походила на свою мать не чертами лица, а именно этим сиянием. Едва проснувшись, она уже бегала и прыгала – казалось, это прыгает сама жизнь, брызжущая радостным светом, от которого сжималось сердце.

Они приехали в Шамбор. Адриана бросилась к тетушке Отти.

– Чур, я зажигаю! – кричала она.

Но это был «немой» день. Тетушка Отти, стараясь не заговорить, молча нагибалась вперед, к девочке, которая хватала зажигалку, свисавшую на бархатной ленточке с шеи старушки, и щелкала ею. Из зажигалки брызгал желтый огонек. И едкие Gitanes или Belga окутывали их обеих зловонным облаком. Потом Адри бежала в сад. Там щебетали птицы. Он следил, как она бегает по саду. Вдали Лоранс, прямая, неподвижная, воздела руку, подзывая к себе Адри этим неумелым знаком. Он видел голубую юбку. Ветер раздувал эту юбку. Он хотел бы иметь ребенка, ребенка от Лоранс, но от счастливой Лоранс. Или ребенка от Розы – при условии, что у Розы были бы тело и изысканные манеры Лоранс Шемен.

Вечером, поднявшись на второй этаж «Аннетьера», он тихонько отворял дверь. Входил в темноту широкими крадущимися шагами. Проверял, нормально ли дышит спящий ребенок. Но это был лишь предлог. Он смотрел, как она сопит, чмокает губками.

Как она сжимает кулачки. Становился на колени у постели и смотрел, как она спит.

Чтобы не разбудить ее, он удерживал собственное дыхание, старался приноровить его к ритму этих детских вдохов и выдохов. Смотрел на ее пухлые щечки, на кулачки, что судорожно сжимались или царапали простыню во сне. И спрашивал себя, какое сокровище сжимают эти маленькие стиснутые кулачки – миниатюрные подобия замков Шамбора, роялей Bosendorfer, празднеств, счастливейших событий? Спрашивал себя, отчего эти кулачки, старея, уже не сжимаются так крепко во время сна. Что они утрачивают навсегда – эти разжавшиеся руки существ, уже близких к смерти?

Он вспоминал правую руку Франчески, которую та всегда прятала между матрасом и сеткой кровати; руку спящей Лоранс, всегда зажатую между колен; раскрытые ладони Розы, лежащие на подушке. И свое неодолимое желание запустить руки в волосы женщины, рядом с которой он лежал.

– Подержи меня за ручку, – просила Адри перед тем, как уснуть. – Потом добавляла: – Только не пой. – Потом шептала: – И не разговаривай. Просто держи меня за ручку. И гладь меня по ручке.

Иногда Адри объявляла:

– Когда не разговаривают, всегда все понятнее.

– Гляди, я сейчас кувыркнусь!

Они находились в квартире на проспекте Обсерватории. Была половина двенадцатого. Адриана присела на корточки, положила обе ладошки плашмя на ворсистый ковер, приподняла задик, взбрыкнула ножками, сделала замечательный кувырок и с грохотом опрокинула ногами низкий столик, разбив вазу с чайными розами и облив водой Пуса.

Кот ошарашенно подпрыгнул. Адриана встала, себя не помня от счастья: она сделала наконец кувырок! Эдуард успокаивал перепуганного кота. Он сказал ей:

– Давай-ка сходим в ресторан. Этот кувырок надо отпраздновать.

Адриана съела два пирожных с клубникой, вареньем и сливочным кремом. Выйдя из ресторана, они прошли по улице Бонапарта, пересекли Люксембургский сад. Пройдя мимо бассейна, мимо статуи Давида и поравнявшись с лестницей, Адриана сунула ручонку в руку Эдуарда. Ручка была липкая от крема и варенья. Эдуард сжал детскую ручонку. Его пронзила дрожь. Глаза увлажнились. Он взял малышку Адриану ван Вейден на руки, поднял над головой, на уровень головы маленькой статуи Давида, стоявшего на колонне в центре лужайки с восточной стороны бассейна Люксембургского сада.

Потом он уткнулся лицом в ее шейку; девочка подумала, что он хочет ее пощекотать, и звонко рассмеялась. Он поставил ее на землю.

Снова взял Адриану за руку. Сжимая ручку Адрианы, он одновременно сжимал и другую руку. Руку своей маленькой одноклассницы из лицея на улице Мишле – девочки с заколкой из голубой яшмы, с пухлыми щечками, которая любила язык с корнишонами, которая играла на пианино Pleyel, y которой развязался шнурок, которая носила неизвестное имя; когда после перемены они возвращались в класс, он держал ее за руку, и эта рука всегда была липкой от сахара или меда.

Ее имя вертелось у него на языке. Она была – он явственно почувствовал это, ему подсказало сердце, – единственной женщиной, которую он любил. Он был готов сейчас же, не сходя с этого места, умереть за нее, если бы ее жизни грозила опасность. Ее имя напоминало цветок.

Пронзительно заверещал дверной звонок. Эдуард читал в гостиной. Кто это мог быть? Он взглянул на часы. Одиннадцать вечера. Он встал. В детской комнате раздался крик.

– Вава! Вава! – кричала Адри.