Лета 7071
Шрифт:
К полуночи Иван изрядно опьянел, но вино никогда не валило его и не вышибало из него разума — только злоба исступляла его… Злобу-то и постарался вызвать в нем Левкий, чтоб добиться своей цели. И средство для этого припас особенное, неотразимое — помянул про бежавшего в Литву из-под Полоцка Хлызнёва-Колычёва и, заметив, как перекорежило Ивана от этого помину, с хитрой и злой намеренностью похвалился:
— Аз тут пристарался, бегунка твоего давнего сыскал! Промеж черпцов здешних крылся…
Иван дернулся, выгнул спину, будто стегнутый плеткой, руки его, как змеи, расползлись
— Да аз его подлого единым взором распознал!
Иван резко отстранил сидевшего рядом с ним князя Владимира, подавшись вперед, длинной, цепкой рукой, как щупальцем, дотянулся до Левкия, подтащил его к себе и зашипел ему в ухо:
— Кого?.. Кого?..
— Фомку… сдержанно ответил Левкий. — Сподвижника еретика Федосия Косого, сбегшего разом с ним от твоего суда в Литву.
— Помню, — закусил губу Иван. — Помню… Семь лет тому… А Федосий?
— Федосий в Вильне. — Левкий заглянул в большие выпученные глаза Ивана, хитро и злорадно сощурился.
Иван как захватил поначалу Левкия, так и не отпускал его, мял в своих руках, как хлебный мякиш. Левкий съежился, присмирел в Ивановых руках, обник, но глаза его оставались все такими же льдистыми, пустыми, выхолощенными — нечеловеческими глазами, — черными, неотлипчивыми пиявками, тянувшими из Ивана его неистовую злобу.
— Где он, Фомка сей?
— Тут, в подвале. — Левкий слегка топнул ногой в пол. — В пытошной…
— Веди!
Иван крутнулся на лавке, перебросил через нее ноги — как с коня слазил; Левкий тоже с шустроватостью перешмыгнул через лавку, стащив с нее своим вертким задом бархатный полавочник.
В подвале, на крутых, скользких от сырости ступенях он без конца оступался, боясь уцепиться за Ивана, хватался за такие же скользкие стены, изнывающе сопел, но ни на миг не позволил себе перевести дух, шаг в шаг следуя за Иваном.
Внизу, на широкой круглой площадке, разбегавшейся на три стороны темными сводчатыми коридорами, около раскаленной жаровни, сидело трое стражников… Не узнав в первое мгновение царя, они схватились было за бердыши, но тут же и посвалились на пол, как мертвые.
Иван перешагнул через одного из них, снял со стены масляный факел, нетерпеливо выдохнул:
— Куда?
— Сюда, государь… — мышью шмыгнул в один из коридоров Левкий.
В глубине коридора маленькой светлой точечкой проглядывал слабый огонек лучины. Иван стремительно ринулся на этот огонек. Левкий из последних сил поспешал за ним. Возле двери пыточной камеры на покосившемся топчане дремал стражник. Заслышав шаги, он встрепенулся, поднялся с топчана, подозрительно и зло стал следить за приближающимся факелом; рука его настороженно выставила вперед бердыш.
Иван, не замедляя шага, резко и неожиданно сунул ему чуть ли не в самое лицо факел, стражник с испуганным всхлипом откачнулся, бердыш выпал у него из руки, протяжно звякнул на камнях пола. Стражник раззявил рот, глаза…
— Отворяй! — вынырнул из темноты Левкий.
— Святой отец!.. — узнав Левкия, обрадованно всхлипнул стражник и проворно дернул на себя тяжелый засов, двумя руками, с полной натугой, потянул створку двери… Дверь бесшумно подалась, пошла, пошла,
Свет факела мгновенно прилип к чуть наклонным, сыроватым стенам крупной каменной кладки, изрубцованной известковой росшивью, повис серыми бликами на вделанных в стены кольцах, крюках, цепях, на вылощенных от множества побывавших в них шей и рук пыточных колодах, серой пеленой распластался по полу.
Иван поднял факел повыше, сделал еще шаг… Справа, под стеной, высветился холодный горн с нависшим над ним жестяным вытягом, в горне — кучей наваленные клещи, тавра, цепные наручья, железные пояса, глиняные тигли для плавления свинца, которым заливали глотки самым упорным и нескоримым. Рядом с горном — кадки с рассолом. Им поливали раны… В других кадках — размокающие пыточные рубахи и натемники из сыромятной кожи, которые надевали на пытаемых размокшими, мягкими, а после сажали к огню, отчего кожа быстро высыхала и, сжимаясь, ломала порой и ребра, а натемник так стискивал голову, что больше двух дней такой пытки никто не выдерживал — или сходил с ума, или сознавался.
От вида всех этих орудий пытки Иван как будто даже успокоился: высмотрев на стене вставленный в зажим факел, он терпеливо поджег его своим факелом. В камере посветлело… В дальнем от Ивана углу сидел прикованный цепью к полу голый, щуплый, безбородый человек. Лица его не было видно, четко проглядывала сквозь полумрак только выбритая макушка и прижатые к подтянутым к груди коленям костлявые плечи. Недалеко от него — под стеной, — на широком кутнике, лицом к стене лежал другой человек — видать, спал. Иван подошел к кутнику, саданул спящего в спину коленом, занес над ним факел… Человек подхватился — спросонья, с перепугу рыкнул по-медвежьи, в растерянности закрылся от света факела широченной, пухловатой ладонью.
— Будя… — сказал он с растерянной добротцой, вызирая прищуренным глазом из-за растопыренных пальцев.
— Никак Махоня? — удивился Иван.
— Я, государь, — враз узнав Ивана, глухо вымолвил Махоня и грузно сполз с кутника на пол. — Опочива нигде не приискал…
— Подымись, Махоня, — строго и недовольно сказал Иван. — Неужто не ведаешь: государям кудермы не кланяются. Отверженные вы!
— Ведаю, государь, — сказал виновато Махоня, поднимаясь с пола. — Ды токо — какой я кудерма? Заплечник!.. Живота никого не лишил, а плеткой — токо зла да противы лишаю. Добру ин служу.
— Да ты еще и умен, Махоня?! — приблизил к нему свое воспаленное лицо Иван.
— Дык чаво… — чуть смутился Махоня. — Есть маленько, государь.
Иван перевел взгляд на сидящего в углу человека, сунул, не глядя, Махоне в руку факел, коротко повелел:
— Посвети!
Прошел в угол… Человек как сидел скорчившись, так остался, только лицо поднял на Ивана — глаза его тускло, мучительно сверкнули.
— Здравствуй-ста, Фома, — с привздохом, напряженно, тихо выговорил Иван.
— Спаси тебя бог, государь, — с дрожью сказал Фома, но дрожал он от холода, а не от страха. Глаза его снова мучительно сверкнули.