Лета Триглава

Ершова Елена

И начала проталкиваться между наваленных колод.

Беса загородила двери спиной.

— В постель иди, слышишь?! Глянем сейчас!

И отперла засов.

Дождь брызнул в лицо. Огонек лампы тускло высветил ступени. Почудилось — за углом скользнула тень.

— Чур со мной! Пропади! — крикнула Беса и взмахнула топором.

Никого.

Только поскрипывали ели, да в стороне светился позолоченный идол Мехры — две птичьи лапы воздеты к небу, две опущены вниз. В каждой — по серпу. Могильник — ее житница.

— Почудилось, —

Беса осенила себя охранным кругом. — Чур с нами…

И сейчас же из глубины избы послышался братишкин плач.

— Младко!

Маменька метнулась назад. Замерла посреди горницы, точно наткнулась на невидимую преграду. Прижала ладони к лицу.

— Гордеюшка, — ласково простонала она. — Пришел-таки…

У Бесы захолодела шея.

Возле кроватки стоял тятка.

Ноги и при жизни-то его не держали, да и теперь изгибались то вперед, то назад коленями, отчего тятка покачивался, будто пьяный. С похоронного сюртука — мешковатого, набитого тряпками, — стекала вода.

На руках тятка держал захлебывающегося криком Младко.

— Батя! — ахнула Беса. — Не трожь!

Маменька завыла, повиснув у нее на руке.

— Оставь, ради всех богов! Как мы без кормильца? Подумай сама! Ты, что ли, девка, ремесленничать будешь? Уж не я ли? Пусть, пусть! Услышала Мехра мои молитвы! Вернула! Хоть мертвый — а наш…

Маменькино лицо исказилось мукой.

Беса знобко задрожала. Топор отяжелел в мокрых ладонях.

Это же тятка! Худой после болезни. Обросший. Пока болел — надеялись, ведь лучшего гробовщика по всему Поворову не сыскать. Маменька саваны ткала и сукно на гробы готовила. Беса домовины лачила и по дереву вырезала. Вот и гимназию на лето вперед оплатили. А теперь что? Кто Младко поднимет?

Беса опустила топор. И сейчас же с худого отцовского лица сверкнули глаза — горящие угли. Зашитые губы дернулись, и на Бесу повеяло запахом гнилой плоти, мокрой земли, хвои. Так не пахнет живое.

Нехороший запах. Навий.

— Не батя это! Упыр!

Лезвие описало дугу и тяжело воткнулось в изголовье кровати. Брызнула сухая щепа. Упыр зашипел по-кошачьи. Прижав Младко, прыгнул на лавку. Оттуда — оттолкнувшись костяными ступнями от стены, — перелетел на порог и огромными скачками понесся во тьму.

Ругнувшись, Беса с трудом вытащила топор. Руки уже дрожали — права мать, не девкино дело за мертвяками гоняться. Да кто братца вернет?

В спину неслись маменькины причитания:

— Гордеюшка-а… Мла-адко…

Дождь вымочил Бесу насквозь.

Она слышала впереди горластый братцев рев. Не по размеру большие тяткин сапоги скользили по мокрой глине.

Волхвы говорили, что мехровы дети умеют проникать в дома нетопырями или туманом. Что опивцы, самоубийцы, безбожники и староверы всегда становятся ходячими мертвяками, а, значит, их головы следует хоронить отдельно от тела. Да кто бы Бесе позволил? Маменька лежала пластом на дощатом гробе, не позволяя забрать

из мертвого тела людову соль. А Беса, смурная больше обычного, в кровь искусала губы, чтобы спрятать слезы.

Нельзя горевать о смерти гробовщика. Таких сперва навий мир кормит, потом они сами уходят в Навь. Приняв ремесло, обещают: у Мехры взяли — к Мехре и вернутся.

Вот только Беса с Младко никому не обещаны.

Она остановилась у золоченого идола.

— Верни, слышишь? — сердито бросила в черное небо. — Что не твое — верни!

Идол безмятежно улыбался. С острых серпов — настоящих, выкованных в Моравской кузне, — капала дождевая вода. За серп зацепился клок с похоронного сюртука.

Детский плач на время притих, потом разразился с новой силой. Перехватив топорище, Беса бросилась на зов.

Земля шевелилась. Влажно блестели могильные столбы. У ближайшей разрытой ямы горбато сидел упыр и тряс ребенка, точно скрутку. С зашитого рта на детское лицо текла слюна.

— Ты не тятка, — дрожащим голосом проговорила Беса. — Сгинь, мехрово отродье!

Тварь спрятала добычу за спину и зашипела, раззявив пасть. Лопнули скрепляющие ее нити. Длинный язык — раздутый, черный, — вывалился между гнилых зубов, а вверху блеснули новые — кривые, острые как иглы.

Упыр скакнул вперед.

Беса увернулась. Увела плечо в замах и всадила лезвие в костлявое бедро. Хрустнула и надломилась кость. Из раны потекла черная жижа, обдав Бесу опрокидывающей с ног вонью.

Закашлявшись, вытерла лицо рукавом, повторяя про себя: только не испугаться, не дать слабину! Не думать, что это было когда-то тяткой…

Неуклюже развернувшись, упыр припал на четыре конечности. Похоронный сюртук треснул по швам, и в прореху полезли кудель да ситец.

Беса махнула топором снова.

Не рассчитала — обухом ударила мертвяка в плечо. Тот прыгнул на Бесу, полоснув по щеке черными когтями. Половина лица сразу онемела, и Беса едва почувствовала железистый привкус на губах.

Кровь?

Упыр жадно раздул ноздри и утробно взревел.

Придавив Бесу к земле, когтями вспорол рубаху. Грудь ожгло огнем. Беса запыхтела, ворочаясь в грязи, пытаясь одной рукой перехватить топорище, другой отбиться от чудовища. Руки дрожали. Воздуха не хватало. Тятка и при жизни был куда выше всех домочадцев, шире в плечах, сильнее. А в мехровой твари сил хватало на пятерых!

Топорище, как назло, скользило в ладони, не ухватить.

— Не… обещан! — прохрипела Беса. — Не сейчас!

Подобравшись, из последних сил ударила наотмашь, снизу, целясь в зубастую пасть. Лезвие с чавкающим хрустом вошло в череп, и лицо твари развалило пополам — один глаз еще злобно мерцал в глазнице, а другой брызнул черной кровью.

Вывернувшись из захвата, Беса перекатилась по земле. Вскочила. Поскользнулась, но удержалась на ногах. Упыр возился в грязи, нижняя челюсть отпала, болтаясь на жилах.