Летающие киты Исмаэля(сборник)
Шрифт:
— Если бы! — загремел Аллегория. — Если бы! Махруд говорит, что Дэн Темпер лишь чуть–чуть отличается от среднего обывателя. Он — реформатор, идеалист, который будет несчастлив до тех пор, пока не бросится с копьем на какую–нибудь ветряную мельницу. И ему придется не только победить ветряные мельницы внутри себя самого — свои беспочвенные страхи и душевные травмы, — ему еще придется опуститься в самые глубины своего сознания и извлечь за волосы бога, утонувшего в бездне собственного эгоизма. Если он не сделает этого, с ним будет покончено.
— О, нет, только не это! Я не знала, что Махруд собирается сделать это!
—
Разговор был интересным, если не сказать больше, но я потерял его нить, ибо из бутылки продолжало литься Варево. И тут я неожиданно понял, что оно может просочиться из мешка и выдать мое присутствие.
Я поспешно заткнул горлышко пальцем. Поток жидкости почти прекратился.
— Поэтому, — продолжал Аллегория, — он побежал на кладбище, где встретился с Мокрым Козлом. Козлом, который вечно оплакивает покойников, однако станет негодовать, когда их воскресят. Козлом, который отказывается поднять окоченевшую и занемевшую задницу с надгробной плиты своей так называемой любимой. Мокрый Козел — живой символ самого Дэниела Темпера, который, постоянно печалясь, способствовал собственному облысению в раннем возрасте, хотя обвинял в этом свою загадочную болезнь и лихорадку. И если копнуть поглубже, то Темпер не хотел, чтобы воскресла его мать, потому что она всегда была источником неприятностей… для него.
Давление внутри бутылки неожиданно возросло и вытолкнуло мой палец. Варево стало хлестать так, что мешок быстро наполнился жидкостью. Было непонятно, откуда берется столько Варева. Меня подстерегали две опасности — быть обнаруженным или захлебнуться.
И как будто этих неприятностей было для меня мало! Чья–то тяжелая нога опустилась на мешок, потом ее убрали. И тут же раздался голос. Я узнал его даже после всех прошедших лет. Этот голос принадлежал Босуэллу Дархэму, богу, ныне известному под именем Махруда. Но вот такой сочности и таких басовых нот, как сейчас, в этом голосе не было в те добожественные дни:
— Ладно, Дэн Темпер, маскарад окончен!
Окаменев от ужаса, я молчал и не шевелился.
— Я сбросил вид Аллегории и принял свой собственный, — продолжал Дархэм, — на самом деле это я все время говорил. Я был Аллегорией, которую ты отказался узнать. Я — твой старый учитель! Но, как и тогда, ты всегда наотрез отказывался понимать какие–либо аллегории.
Ну а как тебе понравилась эта, Дэни? Послушай! Ты пробрался на борт ладьи Дархэма–Харона, этой угольной баржи, и залез в мешок, в котором хранились кости твоей родной матушки. И ты выбрасываешь ее кости за борт! Ты отказал ей в воскресении. Разве ты не видел ее имени на этикетке? И почему ты это сделал? Подсознательно или с умыслом? Так вот, Дэнни, мальчик мой, ты снова там, откуда начал, — в чреве своей матери, где, как мне кажется, ты снова хотел бы оставаться. Откуда я все это знаю? Крепись, ибо тебя ждет настоящее открытие. Я был доктором, тем самым психологом, который тебя готовил для заброски на эту территорию.
Мне
Я, как мог, сказал ему об этом своим глухим голосом. На что Дархэм заявил:
— Жизнь — вот единственно настоящее! Жизнь — вот единственно важное! Это ты сам всегда говорил, Дэн. Посмотрим же сейчас, какой смысл ты вкладывал в эти слова? Ладно, слушай, сейчас ты ребенок, который должен родиться. Или ты намерен оставаться в этом мешке и умереть, или вырвешься все же из этих околоплодных вод в жизнь? Теперь посмотрим на это несколько иначе, Дэн. Я — акушерка, но руки мои связаны. Я не могу непосредственно способствовать твоему появлению на свет. Мне приходится делать это как бы символически. В определенной степени я могу помочь, но тебе, еще не родившемуся ребенку, вероятно, придется только догадываться о значении некоторых моих слов.
Мне захотелось крикнуть, чтобы он перестал паясничать и выпустил меня. Но все же я этого не сделал. У меня есть своя гордость. Я только сипло спросил его:
— Чего вы хотите от меня?
— Ответь на вопросы, которые я в облике Аллегории и Осла задал тебе. Тогда ты сможешь освободить себя. И будь уверен, что я за тебя развязывать этот мешок не буду.
Что это он тогда сказал? Я неистово обшаривал закоулки своей памяти, но Варево, разлившееся по всему мешку, затрудняло мое мышление. Мне хотелось закричать и порвать мешок голыми руками. Но если я сделаю это, то это будет моим падением, после чего мне уже не воспрянуть.
Я сжал кулаки, сосредоточился и стал прокручивать в своем мозгу события той вчерашней безумной ночи, пытаясь вспомнить, что же говорили Аллегория и Поливайносел.
Что это было? Что?
Аллегория сказал: «Куда вы хотите пойти сейчас?»
А Поливайносел, гоняясь за мной по Адамс–стрит, окликал меня: «Дружочек, а что теперь?»
Ответ на вопрос сфинкса одно слово — человек!
Аллегория и Осел изложили свои вопросы подлинно научным способом, так, чтобы в них содержался ответ.
И ответом этим было то, что человек на самом деле более чем человек. Он способен на многое.
И в следующую секунду, будто понимание этого включило какой–то мощный двигатель во мне, я отторг от себя условный рефлекс и глотнул добрых пол–литра Варева, будто для того, чтобы утолить жажду, и еще и потому, что захотел отбросить от себя остатки тормозящих условных рефлексов. Я велел бутылке, чтобы она перестала хлестать фонтаном. И. разорвав мешок так, что куски его разлетелись далеко, я поднялся на ноги.
Рядом стоял, улыбаясь, Махруд: я узнал в нем своего старого профессора, хотя теперь он вырос почти до двух метров, на голове у него была копна длинных черных волос, и он несколько подправил черты своего лица, чтобы выглядеть привлекательнее. Рядом с ним стояла Пегги. Она походила на свою сестру Алису, только волосы у нее казались рыжее. Это была очень красивая девушка, но я всегда предпочитал брюнеток, Алису в частности.
— Ты все теперь понял? — спросил он.
— Да, — кивнул я, — но не нужно было столько символизма и чисто внешних эффектов, чтобы поразить воображение. Ведь вы меня все равно бы воскресили.