Летит стальная эскадрилья
Шрифт:
Ищу Лавицкого. Тот наблюдал за мной и передал, чтоб работал по ведущему следующей группы.
– Да бей ближе!
Бой нарастал. Сбиты уже три гитлеровские машины. Разговоров стало меньше идет работа. Иногда только раздается знакомый голос:
– Валька, внимательней! Сзади!
– Готов, гад!..
Появились "мессершмитты". И вот в напряжении схватки послышалось:
– Женьку подожгли, сволочи. Прыгай, Женя, прыгай!
Женя Денисов - мой хороший друг. Перед вылетом мы дулись с ним в "козла" и не доиграли спорную партию.
Атакую ведущего очередной группы. Стало труднее: "худые" прикрывают своих. 500... 400 метров... Стрелок строчит, не жалея снарядов. С 200 метров даю по нему очередь - он замолкает. Следующая очередь - "юнкерс" задымил, но продолжает лететь. Надо добить. Жму на гашетку - и вдруг...
Как часто мне придется перебивать воспоминания этим неожиданным "вдруг"! Впрочем, ведь и вся наша жизнь то и дело прерывается случайностями. А тогда у меня замерли пушки. Я перезарядил их для убедительности - тишина. "Юнкерс" же, плавно развернувшись, пошел на запад. Ну разве можно было упустить!..
И я гонюсь за дымящимся шлейфом. Таранить! Пристраиваюсь снизу, совсем близко. Рассмотрел даже стрелка, уткнувшегося головой в прицел: значит, готов. Оставалось поддернуть самолет - рубануть винтом по стабилизатору. И вот уже беру ручку на себя, жду удара... Но машина вздрогнула всем корпусом, вздыбилась, как сраженный пулей боевой конь, потом, клюнув носом, нырнула вниз.
– Горачий, горишь!..
– слышу голос Лавицкого. И тут же с земли доносится: - Маленькие, молодцы! Продержитесь...
– И все смолкло.
Ничего не вижу. Бешено несется по кругу земля. Понял, что в штопоре. Даю рули на вывод - не реагируют. Значит, перебито или уже перегорело управление. Надо быстрее оставлять машину. Огонь уже обжигает руки, лицо, дымится комбинезон. Сбрасываю дверцы кабины и пытаюсь выбраться, но страшная сила вдавливает меня в сиденье. Пока возился в беспорядочно падающей "Кобре", вытяжное кольцо парашюта зацепилось за что-то - купол начал вылезать из-под меня. Еще секунда - и меня словно ветром сдуло. Вылетев из кабины, получил сильный удар. Стало совсем тихо.
Мимо пролетел мой горящий самолет. Чуть в стороне факелом - второй. И тут вижу, как на глазах растет, ширится плоскостями силуэт "худого". Очередь! Эх, сволочи, расстрелять задумали... "Мессершмитт" проскочил. Надо скорее вниз добьет, гад. И я тяну стропы, глубоким скольжением на полупогашенном парашюте лечу вниз. Земля совсем рядом. Отпускаю спасительные шелковые нити из рук - и снова удар.
Был полный штиль. Парашют накрыл меня своим куполом. Вставать не хотелось. В таком полузабытьи услышал чьи-то грубые окрики, неясную речь и от града ударов, жестких, коротких, бросающих кровь к вискам, пришел в себя. Немцы!
В детстве на кулачках не любил я уступать пацанам-сверстникам. С горячностью кидался при случае против двоих и против троих. А тут меня били враги. Когда один из гитлеровцев сорвал с моей гимнастерки погоны, я наотмашь ударил его. Немец упал. И тогда началось
Кто-то тяжело ударил сзади. Согнувшись, я лежал на земле и пытался защищать лицо и живот, но гитлеровцы методично били ногами до тех пор, пока в глазах уже потемнело.
Вдруг все разом смолкло. Подъехала машина. Когда из нее вышел офицер, двое дюжих немцев подняли меня, поддерживая под руки.
– Фуз капут?
Все это время после покидания самолета я не замечал, что нога моя разбита. В разных местах ее глубоко впились осколки, стоять было тяжело. Но склониться перед врагом?.. Хочу вытереть пот с лица, а это кровь - из носа, ушей, изо рта...
– Большевик?
– спросил подкативший на машине офицер.
– Да.
Немец чему-то усмехнулся:
– Ии-юда?
– Нет. Русский я...
– ответил, и тут силы покинули меня.
Держа под руки, куда-то поволокли...
"Белый аист летит..."
Бывали вы в клубе какого-нибудь глухого-преглухого села? В больших городах да столицах, где улицы нарядны и тысячами огней сверкают великолепные здания театров, там разряженная публика слушает оперы Чайковского, Вагнера, Берлиоза, внимает драмам Островского, Шекспира. А у нас, в затерянной в белорусских лесах деревушки Сахаровке, в пору моего детства только-только появилось немое кино. Сколько целомудренной грусти, надежд, воспоминаний в этих словах!
Произошло это памятное моим односельчанам событие в начале тридцатых годов. Надо сказать, в то время праздников в деревне поубавилось. Троицы, пасхи, разные там престольные торжества ушли в небытие, и если оставалось еще какое волнующее деревенских жителей мероприятие, к которому готовились заранее, продумывали все до мелочей всей семьей, так разве что "кирмаш" выезд на базар. В город мы везли масло, яйца, яблоки, грибы, ягоды, орехи все, что давали нам земля и леса, а в деревню - керосин, разную домашнюю утварь, косы, грабли, спички.
И вот в привычный деревенский лексикон вошло что-то непонятное и таинственное - немое кино. Больше всех осведомленным в значении двух мудрых слов среди сахаровских мальчишек оказался я. Отец мой видел это чудо еще в Петрограде, так что, когда заговорили о появлении в нашем районе кинопередвижки, он, как мог, поведал нам о диковинном зрелище, а я уже пересказывал все своим сверстникам.
Наконец приехал киномеханик. Ничто не ускользнуло в приготовлении к сеансу от детского любопытства: и как развешивал он белое полотно, и как устанавливал на треногу черный аппарат с большими кругами. Помню, туг же рядом уложил металлические банки с лентами и предупредил: "Не курить - взорвемся!" Дед Влас, в чьей хате собрались тогда односельчане, насторожился. Но вдруг загорелся свет, да такой яркий, что бабы закрестились, начали тесниться от экрана подальше. Молодой механик наладил аппаратуру и попросил в помощники себе мужика, который посильнее, "крутить динаму".