Летнее утро, летняя ночь
Шрифт:
— Подскажите, пожалуйста, — сказал старик, — это, как и прежде, дом Бидвеллов?
— Совершенно верно.
— Там кто-нибудь проживает?
— Мисс Энн Бидвелл.
— Благодарю вас.
— Доброй ночи.
У мистера Уидмера бешено заколотилось сердце, и он отошел, ругая себя последними словами. Почему ты ни о чем не спросил, болван? А вы почему промолчали, мистер Фарр? Ведь это вы, мистер Фарр?
Но ответ был известен. Ему страстно хотелось, чтобы на сей раз это непременно оказался мистер Фарр. Осуществить такое желание можно было одним-единственным способом: оставить в покое
Вернувшись к своей лавке, мистер Уидмер вошел через боковую дверь и поднялся наверх по узкой, темной лестнице в квартирку, где сладко спала его жена.
«Допустим, это и вправду он, — размышлял бакалейщик, лежа под одеялом. — Начнет бить кулаком в стены, дубасить в дверь черного хода палкой от швабры, стучаться в окна, названивать по телефону, просовывать под дверь свою визитную карточку — чем черт не шутит?»
Мистер Уидмер повернулся на бок.
А она-то отзовется? — гадал он. Удостоит ли его своим вниманием, сделает ли шаг навстречу? Или так и останется в доме без лестницы, с заколоченным крыльцом: будет расхаживать к дверям и обратно, притворяясь, будто не слышит, как он стучится и зовет ее по имени?
Бакалейщик перевернулся на другой бок.
Неужели мы, как всегда, увидим ее только в мае? Хватит ли у него терпения… полгода стучаться, повторять ее имя и ждать?
Выбравшись из постели, мистер Уидмер подошел к окну. На зеленой лужайке, прислонясь к цоколю большого темного особняка, возле крыльца без ступенек маячил все тот же старик. Почудилось ли это, или он действительно звал ее по имени, стоя под раскрашенными осенью деревьями, под неосвещенными окнами?
С утра пораньше мистер Уидмер оглядел из окна лужайку мисс Бидвелл.
Там никого не было.
— Видно, померещилось, — пробормотал мистер Уидмер. — Значит, беседовал я с фонарным столбом. Это мне яблочный сок ударил в голову — забродил, не иначе.
Было семь утра. Миссис Терл и миссис Адамс зашли в непрогретую лавку за беконом, яйцами и молоком. Мистер Уидмер осторожно коснулся щекотливой темы:
— Скажите, вы вчера вечером никого не заметили у дома мисс Бидвелл?
— Разве там кто-то был? — удивились покупательницы.
— Мне показалось, я кого-то видел.
— Я лично никого не видела, — сказали обе.
— Это все яблоко, — пробормотал мистер Уидмер. — Чистый сидр.
Дверь хлопнула, и мистер Уидмер совсем сник. Никто ничего не видел; не иначе как это было наваждение, ведь он слишком долго примерял на себя чужую жизнь.
Улицы были еще пусты, но городок мало-помалу стряхивал сон. Багровый шар солнца занимался прямо над часами на башне суда.
Мистер Уидмер медленно и осторожно перешел безлюдную улицу и остановился на тротуаре. Перед ним раскинулась лужайка мисс Бидвелл, словно необъятное зеленое море выпавшей за ночь росы. И опять у мистера Уидмера тревожно застучало сердце. Потому что среди росы отчетливо виднелись бесчисленные следы — вокруг дома, под окнами, возле кустов, у дверей. Следы на искрящейся траве, следы, которые таяли по мере того, как всходило солнце.
День тянулся медленно. У себя в лавке мистер Уидмер старался держаться поближе к окнам, но так ничего не заметил. На закате он присел под навесом и закурил.
Видно, старик ушел и больше не появится. Она не откликнулась. Я ее знаю — гордая старуха. Говорят, чем дряхлей, тем больше гордыни. Не иначе как он опять уехал на поезде. Ну почему я не спросил, как его зовут? Почему вместе с ним не постучался в дверь?
Но факт оставался фактом: не спросил, не постучался — потому и чувствовал себя виновником трагедии, которая уже не укладывалась у него в голове.
Нет, он больше не вернется. И так промучился ночь напролет у нее под окнами. Ушел, похоже, перед самым рассветом. Следы-то совсем свежие.
Восемь часов. Половина девятого. Никаких перемен. Девять. Половина десятого. Никаких перемен. Мистер Уидмер допоздна не закрывал магазин, хотя покупателей не было.
После одиннадцати он присел к окну своей квартирки на втором этаже — не то чтобы специально шпионил, но и не ложился спать.
В половине двенадцатого, когда негромко пробили часы, все тот же незнакомец прошел по улице и остановился у дома мисс Бидвелл.
«Ясное дело! — воскликнул про себя мистер Уидмер. — Боится, как бы его не увидели. Днем небось отсыпался, отсиживался в укромном месте. Что люди-то подумают? Надо же, так и кружит возле ее дома».
Мистер Уидмер прислушался.
И опять услышал все тот же голос. Как стрекот запоздалого сверчка, как последний шелест последнего дубового листа. У парадного крыльца, у черного хода, под окнами. О, завтра, когда взойдет солнце, на лужайке будет миллион неспешных следов.
А она-то слышит?
«Энн, Энн, прошу тебя, Энн!» Кажется, именно это он и твердил? «Энн, ты меня слышишь, Энн?» Разве не так молит припозднившийся гуляка?
Тут мистера Уидмера словно подбросило.
А вдруг она ничего не слышала? Кто поручится, что она не оглохла? Семьдесят лет жизни — достаточный срок, чтобы уши затянуло паутиной; кое у кого серая вата времени постепенно поглощает все звуки, обрекая человека на ватно-шерстяную тишину. Долгих тридцать лет с ней никто не разговаривал, а прохожие открывали рты только для того, чтобы поздороваться. Что, если она оглохла и лежит, всеми забытая, в холодной постели, как маленькая девочка, заигравшаяся в долгую игру, даже не подозревая, что кто-то стучится в дребезжащие окна, кличет ее из-за облупившейся двери, ступает по мягкой траве вокруг запертого дома? Возможно, это немощь, а не гордыня помешала ей ответить!