Летний снег по склонам
Шрифт:
Николай Нилыч сказал, что никого не снимает, потому что карточки посылать — большая морока, но его сфотографирует, пусть только напишет свой адрес.
Дергачев присел на койку и долго выводил карандашом буквы. Очень, говорит, почерк плохой, поэтому, чтоб понятно было, пишет чертежным шрифтом. А на буксире сниматься он не хочет — больно страшный вид в спасательном жилете и небрит. Сейчас сделаем взрыв, пойдем к баржам у порога, там он побреется и тогда уж...
Дергачев на полуслове замолк, прислушался.
— Что такое? — поднял брови Николай Нилыч.
Мы выскочили на палубу вслед за Дергачевым. Его не было видно за рубкой. Только слышался голос, надсадный, высокий голос:
— Отойди от борта, так твою!..
О, что это? Я никак не могу понять сначала. Люди сбись на носу, Дергачев отшвыривает их, а над понтоном вьется гудящее оранжевое облако.
— Отпусти трос! Трос отпусти! — орет Дергачев. Он перепрыгнул на понтон и стоит у кнехта.
Бригадир нагнулся к вороту и судорожно возится тросом.
Наконец понтон отделился от буксира и поплыл по течению. Дергачев забрался на настил, и казалось, будто он шел в жаркое облако, трепетавшее там. Лишь теперь я понял, что это пламя. Горел порох...
Бригадир бессмысленно улыбался, утирая рукавом нос.
Матрос и два взрывника стояли, прислонившись к рубке.
Николай Нилыч что-то кричал капитану. Я не мог понять слов, хотя был рядом.
Понтон быстро удалялся. Его крутило течением. Он повернулся боком. Там петушиным гребнем цвело пламя и виднелась согнутая фигурка Дергачева.
— Только бы успел... только бы успел... только бы успел... — твердил кто-то.
Дергачев бросил что-то в воду и опять нагнулся к заряду. Наверное, запальники вынимает.
Последнее, что я видел, — он прыгнул с понтона и поплыл саженками по течению. Николай Нилыч рванул меня за плечи и толкнул в каюту. За мной туда влетели взрывники и матрос. Николай Нилыч вошел последним. Губы его дрожали. Он хотел что-то сказать, но слова путались. Его трясло.
За бортом лопнул взрыв. Буксир качнуло, потом что-то тяжело грохнулось и со скрежетом проехало по палубе.
— Д... д... дурья башка! — выговорил наконец Николай Нилыч, обращаясь к матросу. — Р... разве м... м... можно перед взрывом бросаться в реку! Тебя ж водой раздавило бы, п... п... подлеца! Сразу и не заметил бы ничего, а потом — верная смерть...
Мы вышли наверх. Понтона не было. Вдали, словно бакен, маячил жилет Дергачева. Жив, нет ли?
— Живой, — сказал капитан.
Николай Нилыч покачал головой и промолчал.
На палубе вдоль борта лежала балка с клочьями листового железа — все, что осталось от понтона.
Дергачев выплыл к берегу за избушкой бакенщика. Там мы его и подобрали. Его не контузило и ничем не задело. Он бодро взобрался
Оказалось, он не смог опустить заряд под воду и запальники вытащить успел лишь из одного мешка. Когда огонь подошел к патронам, остаток пороха взорвался.
А почему пожар начался? Черт его знает почему. Порох — капризная штука, своенравная и не всегда понятная. Может, от проскочившего мимо катера залетела искра, может, еще что... Говорят, случается, ступишь неосторожно — загорится.
Потом «Падун» поднялся к порогу, туда, где у скал приткнулись к берегу две связанные баржи. На них — блок, поднимать затонувшие заряды, в надстройках — жилье взрывников.
Дергачев оставил нас пообедать и ушел в каюту.
На деревянном кнехте сидел Митя. Отсыревший капюшон плаща торчал на голове кулем. Митя отрешенно курил сигарету. Всем видом он хотел показать, что давно кончил работу и ему надоело ждать.
Митя слышал второй взрыв, но ничего не знал о случившемся. Я рассказал. Он усмехнулся и пожал плечами.
— Вам повезло. Прорабу не завидую, — поднялся, бросил окурок за борт и добавил, зевая: — Мы, кажется, приглашены обедать...
Один из рабочих провел нас в столовую — небольшую каюту, почти целиком занятую столом. Чтоб сесть за него, нужно было, согнув колени, вприсядку пробираться между краем и лавкой.
Дергачев явился выбритый, в яркой новой ковбойке. Он принес миску с икрой осетра и достал из кармана бутылку спирта. За ним вошли капитан буксира, механик, матрос и взрывники понтона.
Дежурный притащил большую кастрюлю лапши и запотевший графин с водой.
Дергачев разлил спирт.
— За то, что живы остались.
После обеда он напомнил Николаю Нилычу о своей просьбе, и мы вышли на палубу.
— Вот здесь меня снимите, у «Падуна», — сказал Дергачев.
Вдали за Мурским порогом — робкая полоска голубого неба. Серое облако повисло между подножием и вершиной скалы. Оно вытекает из речки Муры и парит над Ангарой. Сырая кисея дождя занавесила противоположный берег. Ее то выдувает парусом до середины реки, то отбрасывает назад. Шум порога лишь оттеняет тишину. Она поднимается ввысь, к вершинам скал, к облаку, повисшему над Мурой.
В этом спокойствии перестаешь верить в недавнее несчастье. Лишь необычно праздничный, гладко выбритый Дергачев напоминает о нем.
Николай Нилыч кончает снимать. Мы собираемся идти к своей лодке. Дергачев попрощался с нами, пошел к каюте, но вернулся, попросил у Николая Нилыча блокнот.
— На всякий случай, — быстро и стеснительно говорит он. — На всякий случай напишу адрес матери. Пошлите карточку прямо ей. И сюда тоже... Но и ей пошлите сами…