Летний вечер, половина одиннадцатого

Дюрас Маргерит

— Отпуск, — повторяет Мария, — понимаешь, когда я говорю об отпуске, я думаю в первую очередь о вас. Не о себе.

— Мы это знаем, — снисходит наконец Клер.

Мария встает. Стоит, очень прямая, лицом к лицу с Клер; та не движется с места.

— Я ничего не могу поделать, — говорит Мария тихо-тихо, — ничего. И никто не может. Никто. Никто. Вот это я и хотела сказать. Я тоже не выбирала, я просто увидела этого парня ночью на крыше. Ты поступила бы так же, как я, Клер.

— Нет.

Мария снова садится.

— Мы

туда не поедем, — решительно заявляет она. — Во-первых, нам не удастся его спрятать, он такой огромный, просто великан, а если даже удастся, ему это совершенно безразлично, что мы попытаемся его спасти, это бесполезно, я бы даже сказала, смешно. Нечего больше спасать, ничего не осталось от Родриго Паэстры, только пустая шкура, к чему ее спасать? Клер, ты поедешь в Мадрид. Я с места не сдвинусь. Только Мадрид.

Клер барабанит пальцами по столу. Пьер встает.

— Я с места не сдвинусь, — повторяет Мария. — Я выпью еще стаканчик мансанильи.

— Без двадцати пяти двенадцать, — говорит Пьер.

Он выходит из кафе один и идет к машине. Жюдит бежит за ним. Клер смотрит ему вслед.

— Идем, Мария.

— Да.

Клер берет ее под руку. И Мария встает. Нет, она не так уж много выпила. Может быть, не стоило пить так рано после коньяка, но это сейчас пройдет.

— Это сейчас пройдет, — говорит она Клер. — Ты не беспокойся.

К ней подходит Пьер. Показывает на Жюдит — та уже уселась на заднем сиденье.

— А Жюдит? — спрашивает он.

— О, она еще маленькая. Надо только присматривать за ней, вот и все.

Они медленно выезжают с площади. В городке все спокойно. Усталость одолела полицейских, и они спят прямо на каменных парапетах.

— Это очень просто, — объясняет Мария. — Езжай по шоссе на Мадрид. Вон оно, напротив.

Вот и шоссе на Мадрид. Самое большое в Испании. Широкое, прямое как стрела, уходит оно вдаль.

Площадь осталась позади, но городок еще не кончился. Еще один патруль возвращается ни с чем. Полицейские идут гуськом. На черный «Ровер» они и не взглянули. Они видели столько машин с утра. Иностранные номера больше не привлекают их внимания.

Ни один из них не взглянул на «Ровер».

Вот и гараж. Один гараж. А Мария помнит два.

— Когда я ехала туда, — оправдывается Мария, — я не смотрела по сторонам, было не до того. А на обратном пути я была пьяна. Но я все-таки вспомню. Точно, был второй гараж.

— Шоссе на Мадрид, — говорит Пьер. — Ты не могла ошибиться.

Вот он, второй гараж. Пьер едет почти так же медленно, как она ночью.

— Потом — такое большое одинокое строение, мастерская, что ли.

— Вон она. Не волнуйся так, — откликается Пьер.

Он говорит мягко, с нежностью. Ему очень жарко.

И, наверное, страшно. Ни Пьер, ни Мария не оборачиваются, и Клер на заднем сиденье примолкла.

Вот

и мастерская. Она открыта. В раскаленном воздухе визжит электропила.

— А дальше, кажется, домики, совсем маленькие.

Вот и они, низкие, приземистые; у калиток стоят ребятишки и смотрят на машины. Никто больше не думает о том, который час. Какой угодно предполуденный час. Кончились домишки, и нет больше никакой тени над полями. Только мимолетные тени проносящихся в небе птиц.

Пшеница ни о чем не напоминает. Никакого ориентира не видно. Ничего, кроме золотистых колосьев в слепящем свете.

— Я долго ехала через эти поля, — вспоминает Мария. — Четырнадцать километров, я же тебе говорила.

Пьер смотрит на приборный щиток. Шепотом высчитывает расстояние, которое они проехали.

— Еще пять, — говорит он, — пять километров. Скоро будем там.

До слез всматриваются они в поля, слегка вздымающиеся холмами на горизонте. Однообразно серое небо над ними. Телеграфные провода тянутся насколько хватает глаз вдоль шоссе на Мадрид. Машин мало — мало охотников ехать по такой жаре.

— Дорога нигде не сворачивала? — спрашивает Пьер.

Она отвечает, кажется, да, она помнит поворот, но она не свернула. И потом ехала все время прямо до проселка.

— Все прекрасно, — говорит Пьер. — Развилка уже близко. Смотри туда, налево. Смотри хорошенько, Мария.

Они переговариваются очень спокойно — наверно, из-за Жюдит. Может быть, и из-за Клер тоже. Жюдит что-то напевает, веселая, отдохнувшая, ей больше не страшно.

— Он умер от жары, все кончено, — твердит Мария.

Дорога слегка идет вверх.

— Ты помнишь? Помнишь этот подъем, Мария?

Да, она помнит. Шоссе действительно шло вверх, едва заметно, и сразу за подъемом была развилка, дорога уходила влево, вот сейчас они увидят ее, сразу за гребнем, и увидят еще поля, еще и еще пшеницу, без конца, без края.

— Это глупо. Это бессмысленно! — кричит Мария.

— Нет, — отвечает Пьер, — да нет же.

Еще пшеничные поля — вот они. Раскинулись до горизонта, не такие однообразно золотистые, как те, прежние. Там и сям пестреют среди колосьев огромные яркие цветы. И тут подает голос Клер.

— Здесь, — говорит она, — уже начали жать.

VII

— Проклятье! — кричит Мария.

Пьер останавливает «Ровер». Жюдит прислушивается, пытается понять. Но все молчат, и она отвлекается на что-то.

— Посмотри еще, — просит Пьер. — Мария, пожалуйста.

Дорога уходит влево, прямо линией сбегает вниз, в долину. Она пока безлюдна.

— Это тот самый проселок, — говорит Мария. — Жнецы еще далеко отсюда, до них метров пятьсот и в одну сторону от дороги, и в другую. Они доберутся до него не раньше вечера. Вот видишь, Клер.