Летняя компания 1994 года

Бальмина Рита Дмитриевна

Она продолжает читать, и не многие из присутствующих знают, что

Дафна – это название улицы, на которой влачат свое понурое существование Зив с Бэзэком. Феликс счастливо улыбается, гордый своей талантливой и очаровательной женой. Нинон дочитывает, народ рукоплещет, Полковник подносит поэтессе (или поэту?) полный стакан водки, но она отказывается, садится рядом с мужем, напряженно ожидая очередного чтеца.

Медленно выходит Зив, задевая по пути ножки стульев, наступая на ноги тем, кто не успел их передвинуть. Наконец, он добирается

до стойки, долго роется в своих бумагах, несколько раз надевает и снимает очки…

– Пародия… Сами догадаетесь… на кого… – снова роется, глухо и неразборчиво начинает:

– На дне Большого Тель-Авива

Ты встретишь Каца, Сельца, Зива

И эскимоса в кимоно

Национального пошива,

Собачье, в мусоре, руно.

А я иду в крахмальных платьях,

Нежна, как 40 тысяч братьев,

Хотя отчасти – без усов.

И виснут на моих проклятьях

Их животы поверх трусов.

Народ начинает ржать, все понимают, на кого пародия, Зив продолжает:

– Мой милый даун годовалый,

Ты не такой уж глупый малый:

Не бойся, деточка, меня,

Меня, чуть бешенной и шалой,

Хоть и немного обветшалой…

Нам хватит на двоих огня.

Огня, ума и интеллекта,

Пусть позавидует нам некто,

Кому природой не дана

Способность выйти из респекта,

И в плане страстного аспекта

Он раньше выпал из окна.

Теперь нас кто же объегорит?

Все на двоих: сей бред, сей город -

И, как ведется меж людьми -

На общий счет – мой "тлуш маскорет"

Твой чек с "Битуах Леуми"5

Все смеются. Еще не выветрился из памяти эпизод про яффского дауна из Риткиного венка "Сны Яффо", зачитанного здесь же в прошлый четверг и посвященного, как и все, что эта идиотка писала в последний год, прозаику Карабчиевскому, который только руками разводил:

– Столько эмоций… Зачем? Стою ли я этого?

Критик Александр Гольдштейн, который на Бреннер приходит не слушать тексты, а смотреть на девушек в мини, рассеянно и близоруко озирается, опасаясь своей суровой подруги жизни и перекидывается тихими фразами то с ней, то с Хаенко. Потом встает, выходит не дожидаясь конца программы. Его землячка, тучная бакинка

Танька-зубатка выскакивает за ним в вестибюль и очень громко начинает его чем-то грузить. Программа комкается и иссякает.

Потом долго еще пьянствуют, сдвинув столы в сигаретной копоти.

Зив рассказывает две истории про один рояль:

– Когда отец получил свою первую Сталинскую премию (Мишкин покойный родитель работал над бомбой с академиком Сахаровым), он купил маме рояль в подарок, она в консерватории преподавала, а мне тогда пять лет было… Ну и пока с грузчиками они там рассчитывались, я уже подобрал "Марсельезу"… еще нот не знал. А потом, ну… через много лет уже прихожу к сестре, а она меня к окну тащит за рукав… ну, я выглянул… а там наш рояль без ног лежит.

Эта дура со своей подругой – выкатили его на лестницу и пустили вниз.

С четвертого этажа… Он все углы в парадной ободрал… ну я вниз побежал, а дело зимой было… открутил от него канделябры и еще там всякие штуки на память… вот дура… места он много видите ли занимал…

– А сколько у твоего отца премий то было? – поинтересовался

Аркадий.

– Две. Сталинские…

– Славно на тебе природа отдохнула, – ехидно подвела итог Ритка.

– Дура, – огрызнулся Зив, – такая же идиотка, как моя сестра…Он понуро опустил длинные уши и забился под стол.

– Зивка, ну я же шучу, не обижайся, – Ритка заискивающе погладила Зива по рыжей спине, вылезай, давай лучше еще по пивку…Зив недовольно зарычал:

– Водки… И пельменей, – вылезая из-под стола.

Пожилой городской сумасшедший – поэт и переводчик Илюша

Бокштейн6 прилетал к Рите почти каждый вечер. Сперва он тихо чирикал, прыгая по крыше и склевывая вымоченные в молоке хлебные крошки, потом скакал по подоконнику, ждал терпеливо, когда Ритка заметит его и отодвинет антикомариную сетку. Когда проникал, наконец, в комнату, – утопал в продавленном, таком огромном по сравнению с его крошечным, горбатым тельцем кресле и продолжал начатый в прошлое посещение рассказ:

– В лагере меня очень любили, очень. Меня сразу определили в придурки, в юродивые, и разрешали общаться со всеми даже с теми, с кем остальным общаться западло, поэтому у меня были очень интересные собеседники среди оуновцев и прочих изменников Родины и фашистов – и среди сионистов и сектантов. Там были только политические. А спас меня и вытащил оттуда лазаретный наш доктор. Он сначала меня от работы освободил, а потом и вовсе вытребовал для меня инвалидность и досрочное освобождение, дай ему Бог здоровья: наверное помер уже.

Илью посадили во времена "оттепели", после того, что он прочитал в Москве возле памятника Маяковскому двухчасовую лекцию "Кровавое шествие коммунизма по Европе". При всем своем очевидном для всех сумасшествии (Илья страдал водобоязнью и не мылся никогда – и это в душном климате Тель-Авива), он обладал блестящей памятью и энциклопедическими знаниями в разных областях. Иногда он часами читал Красовицкого и других своих андерграундных любимчиков, или собственные переводы из Лорки, иногда рассказывал об архитектуре

Тель-Авива периода Баухауза, и так увлекался своими рассказами сам, что забывал о том, что уже скоро 12 ночи, а Ритка работает далеко и вставать ей очень рано. А ей было просто очень жалко этого несчастного калеку, этого счастливейшего из безумцев, абсолютно уверенного в собственной поэтической гениальности – небожителя, воспарившего над бытовым, заземленным укладом современной ему жизни.

Когда же он, наконец, вспоминал, что ему пора домой, и воробьем вылетал в окно, растворившись в черном тель-авивском небе, Ритка долго еще проветривала комнату, с ужасом глядя на часы. Однажды