Лето бородатых пионеров (сборник)
Шрифт:
У Гленни при этом разговоре заходили желваки.
– Ладно, хватит ныть. Делов навалом. Не обессудьте…
Он протянул Волконскому доллары, которыми чуть не лишил чувств надколесного бугая. Сукачев молча протянул визитку.
Волконский невольно отшатнулся. Он был в явном замешательстве. Почему-то более всего его смущала буржуазная собачка на тонких ножках. Он знал, что такие плюгавые и похожие на Маркса выпученными глазами существа модны у московских дамочек. Они стали для него одним из символов ненавистного ему псевдобуржуазного мира нуворишей, полусонно разжевавших его родину и выплюнувших остатки.
Сукачев перехватил смятенный взгляд Волконского на невинное животное и твердо сказал:
– Вы – редкий штык. Это – на
«Господи, Господи, когда же это кончится!» – думал Волконский, потной ладонью сжимая похожий на ощупь на сигару рулончик. Кадык его ходил ходуном…
Пешими недавних знакомцев бугай тронуть не посмел: доступ к месту элитной тусовки до времени официального начала был еще открыт даже для таких картонных дурилок, как два эти чмо…
Акуловские люди в сопровождении помеси насекомого с собачкой чинно уселись за единственный свободный столик. Он, как и остальные, стоял на деревянном помосте у самого берега многострадальной Москва-реки.
Вокруг сидели не все, но многие участники грядущего действа. Они растягивали удовольствие, томно готовя себя к очередному «звездному часу человечества», где роль им была судьбой отведена первостепенная!
В ожидании официанта Гленни встал, чтобы отвести собачку пописать.
Он спиной чувствовал, что окружающие странным образом не видят его, как и Сукачева, нарочно распахнувшего свою куртенку для того, чтобы видна была рваная подкладка. Только Фома – один во всем мире – знал, что прорвался также и внутренний карман, и где-то внизу, рядом с нижними чакрами, одиноко залег в философическом молчании его мобильник. Фоме давно никто практически не звонил. Период его бурной деятельности завершился если не крахом, то долгожданным, кстати говоря, промежуточным финишем. Бог дал ему момент остановиться и оглянуться. Дубина демократии находилась по его еще не согбенной спине от души. Улыбчивый режим посадил за решетку или свел в могилу многих его друзей. С тыла тоже ударили не сгоряча, и судьбы Волконского он избежал чудом. А судьба во многом была схожей. Те, кто уцелел, «пришипились, надеясь на авось». Они, как и Сукачев, понимали, что, если и есть возможность публично думать, а то и печатать ничтожными тиражами свои не очень толерантные опусы, то это означает лишь то, что самоуверенные троечники, пришедшие к власти, просто дозволяют этот писк, чтобы при случае сослаться на него и представить дело так, что в условиях демократического общества «расцветают сто цветов», и с точки зрения общечеловеческих ценностей все у нас в ажуре.
С другой стороны, Сукачев и его немногие оставшиеся единомышленники, которые пытались еще как-то барахтаться в болотной трясине демократического общества, понимали, что честный человек в этих условиях попал в тяжелейшее положение. Он или служит режиму, или полностью выпадает из социума. Производишь ткань – из нее сошьют мундир омоновцу, который будет избивать твоих возмутившихся сородичей – будь то юный лимоновец или безработный старик. Изготовишь новый строительный материал – его используют для коммерческой «точечной застройки» или строительства коттеджа для новых русских чиновников. Напишешь статью – ее исковеркают с таким глумливым комментарием, что лучше б было вовсе не знать азбуки. Впору впасть в анабиоз и проснуться в возможно лучшем будущем. Тем более что молодняк практически полностью на крючке власти.
Сукачев мысленно перебирал взрослых деток – своих и друзей – и приходил к тоскливой мысли, что они полностью ангажированы режимом, враждебным ему и его друзьям. Что отцы, до времени бывшие кремнями, сломлены давлением нового порядка и радуются, что дети стали высокооплаченными рабами, служками колониального режима… И только некоторые горячие и чистые сердца соответствовали пушкинскому «блажен, кто смолоду был молод». Их-то и пытаются сломить самыми вульгарными и грубыми методами.
Но думать подробнее не хотелось. Фому заинтересовало
– Карликовый… – вяло произнес, провожая взглядом Риза, красивый, под Брандераса, молодой человек в шортах за 720 американских долларов.
– Немецкий, – с некоторой тревогой добавила его визави в бриллиантовых серьгах. Бровь над ее восточным глазом (другой был закрыт челкой) поднялась вверх.
– Померанский шпиц! – победно закончил характеристику гленниной псинки третий из сидящих за столиком. – Это круто!
Гленни умел читать по губам. Поэтому, выходя из-за приречного бруствера, он произнес так, чтобы троица слышала, но как бы про себя:
– Это выродившаяся восточноевропейская овчарка… Дегенерат, как и вы…
Последние слова он выговорил одними губами, справедливо полагая, что компания читать по губам не умеет. А лезть в бессмысленные конфликты Гленни не желал, ибо чувствовал свое высокое призвание и вообще считал себя национальным достоянием, как уссурийский тигр какой-то.
Когда принесли меню, окружающие, наконец-то, заметили двоих, не считая собаки. Им было интересно, как отреагирует очевидное быдло на приговор, явленный в скупых строках и цифрах меню. Гленни заказал бадью лучшего пива и три фужера. Почему три – Сукачев не спрашивал. Он знал, что Гленни – прирожденный автор экспромтов с примесью предвидения.
Столик с троицей вновь замкнулся в себе.
Косящий под Брандераса упоенно рассказывал о своих успехах в кино. Он снимался в нескольких сериалах и тревожился в публичных местах только из-за боязни фанаток, чуть не рвущих на себе все ради его автографа.
«Брандерас» рассыпался в бесконечных монологах не совсем бескорыстно. Дина, восточная девушка с челкой, была дочерью очень и очень перспективного продюсера, занимавшего наитрепещайщуще высокие рейтинги в списках публичности и успешности. Она была армянкой на оба глаза, и она была далеко не уродкой, и это вдохновляло холостого бабника. Ее отец – Гурген Арамович, был уже здесь, неподалеку, пытаясь казаться незамеченным. Но «Брандерас» приметил его с самого начала благодаря приятелю-официанту, капитану ФСБ Игорьку.
Второй собеседник – долговязый талантливый Костик – тоже был по-своему интересен сериальщику: он трудился обозревателем на крутом телеканале. Несмотря на молодость, Костик обладал недюжинными знаниями, владел тремя языками и, что самое главное, несмотря на природный ум и могущие помешать карьере догадки, удерживал себя от излишних умозаключений. Так как темы его репортажей были ничем, в том числе и совестью, не ограничены, он мог пригодиться «Брандерасу». Во всяком случае, тот считал юного Костика вполне достойным круга своего общения. Это и была та компания, которую «Брандерас» был намерен пригласить «во все тяжкие» предстоящего праздника на свою яхту, стоящую туточки. Яхта Гургена Арамовича была пришвартована в несколько более престижный уголок. То есть, по выражению бугая, «Брандерас» малость не дотягивал пока до крутого и относился к уважаемым, но лохам. Уже «водным».
– Адские условия! Пришлось сидеть в яме целых шесть дублей! – Дина с Костиком изобразили ожидаемые сочувственные взгляды. – Грим течет, аванса нет, женских ролей в этом куске не было. Атас! Мрак и туман! Но вспомнил великих, и поостыл… – «Брандерас» сделал многозначительную паузу…
Далее он понес совершеннейшую чушь, и это было понятно: молодость, солнце, коньячок-с. Пока он говорил, бадья пива у акуловских ополовинилась, Риз еще раз сходил пописать, а по возвращении стал казаться «Брандерасу» маленьким тихоокеанским бульдогом. Дина же, оторопев от собственного «немецкий», из-под челки с легкой тревогой поглядывала на спокойных мужчин «из другого племени». Она никак не ожидала, что они засидятся здесь, а, тем более, будут вести себя совершенно независимо, что ее почему-то задевало все больше.