Лето длиною в ночь
Шрифт:
— Луша, нет, — хрипло сказал он. — Ни в коем случае.
«Значит, слышал», — смутилась она.
Рублёв сдвинул брови.
— Я сам, давайте я ещё раз сам попробую.
У него снова не получилось.
— Ой, вы как хотите, я есть пойду… — Похоже, даже Раевский подрастерял свой оптимизм по поводу Глеба.
Руслан ушёл. Они остались вдвоём с Лушей.
— Давно хочу тебя спросить, — негромко сказала она. — О чём ты думаешь, когда пытаешься нырнуть?
«О том, что я трус…» —
— Ты знаешь что… Ты не думай о том, о плохом, что увидишь там… Ты… ты просто поверь, что у тебя всё получится…
— Всё думаю, — помолчав, добавила она, — та икона, что в музее висит — это же список с этой, древней Владимирской… — Если эту не вернуть, то… то может и не будет никакого рублёвского списка…
Глеб не ответил.
Он сорвал с вешалки шинель, сунул руки в рукава, стал молча застёгиваться.
— Куда ты?
— Пойду, проветрюсь.
— Шапку не забудь.
Сказав это, Луша вдруг посмотрела на него странным взглядом, будто вспомнила нечто очень важное. — Хм, — забормотала она себе под нос, — как это я не подумала! Тебе нужно, как минимум, надеть шапку…
— Чего?
— Ерунда… Потом объясню. Послушай, а тебе не кажется иногда, что не столько ты на неё смотришь, сколько Богородица за тобой наблюдает? Смотрит на тебя…
Он кивнул. Да. Кажется. Смотрит так, словно ждёт от меня чего-то…
И вдруг потолок будто раскололся.
Колокол. Гремел колокол.
Оглушительный колокольный звон ворвался в душный сумрак прихожей, в клочья разорвав тишину, пропахшую старыми духами и рассохшимся пыльным паркетом.
Глеб выронил кашне, не сразу сообразив, что это всего-навсего дверной звонок.
— Наверное, Тоня с работы вернулась… — Луша поспешно поднялась с коленей. — Надо открывать, — со вздохом прошептала она Глебу, — только сначала икону спрятать. Ой, а чем это пахнет? Горим?! — Мама дорогая, там от картошки, верно, одни угли остались!! — И она стремглав бросилась на кухню.
Спрятать…
Глеб — как был, не раздеваясь, в расстёгнутой шинели, с форменной ушанкой в руке, — взялся за икону.
И вдруг понял — давно нужно было остаться с нею один на один!
Колокола из динамика звенели и звенели, разрывая барабанные перепонки, вытесняя, заглушая все шорохи и слова, все сомнения и страхи.
Он выпрямился решительно. Зачем-то нахлобучил на голову мешавшую в руках шапку. Колокола били прямо над головой, как набат, как сигнал тревоги, как призыв пройти сквозь стену.
Поверх барьеров.
Сейчас, или никогда!
И у него — получилось.
Вне зоны доступа
Сквозь тёмно-синюю щёлку заглядывает в кухню вечерняя звезда. Это Тоня велела приоткрыть окошко — чтоб поскорее выветрился
Луша, засучив рукава, с каким-то небывалым воодушевлением драит почерневшую сковороду проволочной мочалкой. Клочья пены так и летят во все стороны. Луша бодро напевает, искоса поглядывая в стеклянную дверку шкафчика, — в ней отражается Глеб, одетый по домашнему — в спортивные штаны и подаренную Русей футболку с прикольным принтом на груди. А ещё Тоня — с утюгом в руках.
Пока Антонина гладит Глебовы чёрные форменные брюки, наводя стрелку, а Луша самоотверженно борется со сковородкой, сам Глеб пьёт чай. Он сидит на диванчике, прихлёбывает из чашки и бездумно глядит в телевизор, вещающий по-итальянски, потому что, как водится, настроен на итальянский канал.
На шее у него шарф — Тоня велела. Шарф колючий. Приходится терпеть. У Глеба болит горло.
— Оставь меня завтра на день у себя! — жалобно сипит он. — А, Тонь?
Он просительно смотрит на неё, умильно хлопает ресницами. Коронный, надо сказать, номер. Всегда срабатывал. Но только не сегодня.
— Нет, — качает головой Тоня, закончив гладить, и усаживаясь ближе к лампе, чтобы зашить его дырявый носок. — Мне с самого утра на работу. А у тебя, смотри-ка, даже голос пропал. Езжай, друг мой, в училище, там тебя хотя бы полечат.
— А с ребятами нельзя остаться?
— Вот только не завтра. В другой раз. Они в Гатчину собрались, тётю свою навестить. Так что тут никого не будет весь день. Одному, сам понимаешь, скучно. К тому же, — иронически усмехается она, — я не слишком рассчитываю, что без меня ты вовремя отклеишься от телевизора и вспомнишь о том, что нужно прополоскать горло.
Глеб криво ухмыляется. В этом Тоня права безусловно.
— Рассчитывать на добровольное полоскание Глебом его собственного горла с Тониной с стороны было бы недальновидно и даже опрометчиво, — подтверждает заглянувший на кухню Руся.
Тоже мне умник. Глеб вздыхает. Взболтав остатки чая в чашке, бубнит обиженно:
— Чего это у тебя такой чай жидкий! Сквозь него Кронштадт видно!
— Ну, наслушался экскурсий! — притворно возмущается Тоня. — Вообще, нечего на ночь чай крепкий дуть! — Однако доливает в его чашку заварки.
Вид у неё при этом — довольный. А у Глеба — всё равно — не очень…
Ночью Глеб ворочается, не может уснуть.
Он вспоминает Лушкин восхищённый взгляд. Раевского, крепко, уважительно стискивающего ему руку.
Он говорит себе — я сделал это! Я справился. Вернул икону куда следовало.
Оставил в храме у столба — аккуратно, бережно к стеночке прислонил. И, не оглядываясь, сразу назад. Торопился. Как будто боялся, что в лёгких воздух кончится — тот, который здесь, перед нырком вдохнул — и тогда — всё… Успел! Выдохнул уже здесь, в настоящем. Шапку вот только потерял.