Лето летающих
Шрифт:
— Ну что, Ефим Степанович? Что бывает? — Я загораживаю дорогу к полке. — Самоцветы? Алмазы? Да?
Слава богу, не уходит! И по спине опять холод: вот сейчас, сейчас… Вот Костьки нет! Столько знакомы с Графином Стаканычем и не знали, что он клады искал. Да что там искал! Находил, видел…
— Это смотря по семейству. — Столяр берёт рубанок и, перевернув его нежно-жёлтой гладкой стороной, проводит по ней рукой. — У Миклашевских, помню, в большом бюре нашли пачку писем, розовой лентой перевязанные, да белокурый локон с детской головки. А у подрядчика Панфунтьева, само собой понятно, — деньги.
— Почему же не велено?
— Ну, не велено — и всё! — Графин Стаканыч откладывает рубанок, стряхивает пепел с белого фартука и идёт к своей полке.
Как мало про клады… И главное, про теперешний, в доме Цветочка. Я поднимаюсь, чтоб уйти, но столяр — добрая душа — вспоминает, с чем я пришёл.
— С Константином ты уж сам мирись, — говорит он, примеривая к спинке полки металлические петли, — а Куроедихе, если я её сегодня увижу, скажу, чтоб её пацаны нож отдали.
— И змея!
— Ну, змея — это сами добывайте, а столовый нож — это вещь. Из дома вещь.
— Так змей-то какой! Опытный! Для Костьки очень нужный…
— Ну ладно, скажу и про змея.
18. ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ ДНЯ
Это было в полдень, а вечером того же дня произошло другое событие.
Забор, разделявший наш и Небратова дворы, был нам с Константином хорошо известен. Не столько забор, сколько дыры в нём. В одну дыру можно было пролезть, в другую — просунуть кулак, яблоко, в третью при осаде забора — пропихнуть камыш или спринцовку и облить осаждающего водой, и так далее. Но была особая щель для наблюдения, неоценимая для «казаков и разбойников», для пряток — тонкая, незаметная, на уровне глаз.
В дни ссоры я старался держаться подальше от забора: и самому не подсматривать, и на случай, если к т о-н и б у д ь наблюдает за мной.
Но тут вдруг потянуло к забору. Конечно, я не просто пошёл к нему: так меня могли бы увидеть, — нет, я направился будто в сарай, а потом уж, круто свернув в сторону сада, на цыпочках пошёл вдоль забора. Дойдя до узкой щели, я осторожно заглянул в неё и… ничего не увидел. Ну, будто щели и нет! Я чуть отстранился, вгляделся: нет, щель есть. И тут, не знаю, как и почему, вдруг почувствовал: о н здесь! Это о н смотрит с той стороны и загораживает собой щель… Даже что-то блестит. Глаз?..
Но вот всё пропало. Открылась белая узкая, как лезвие ножа, щель. Я прильнул к ней — никого нет, только небратовский дом под зелёной крышей, только худенькая, лёгкая Мария Харитоновна чего-то возится в садике…
Всё понятно! Я бросился вдоль забора к большой дыре и, нагнувшись, заглянул в неё. Ну, так и есть: Костька в синей рубашке, пригибаясь, таясь, бежит от той щели…
Я его понял. Но какой кремень: стоял около щели — и ни слова!..
В это время меня позвали к вечернему чаю. Сейчас и это — занятие. Раньше глоток, два — и к Костьке: самая игра в сумерках.
Но это был чай так чай! Вот какой интересный оказался!
Летом мы пьём чай на открытой террасе, выходящей в сад. Папа говорит, что тут чай вкуснее, мама, конечно, с ним соглашается, а нас, детей, понятно, не спрашивают. Вкуснее чай, по-моему, тогда, когда мама, ошибившись, кладёт в чашку не только варенье, но и сахар, а где это, в столовой или на веранде, не так уж и важно.
И сегодня пили чай на террасе. Мне и младшему брату налили чай в наши белые, с синими зайцами чашки. Витька недавно чего-то ревел и сейчас, затихая, время от времени шмыгал носом. Чтобы утешить его, я вытащил из кармана и положил около него на скатерть щепотку дроби, которую я сегодня нашёл на чердаке в белой банке. Пока флегматичный, неторопливый Витька обратил на неё внимание, папа с другого конца стола спросил:
— Михаил, это что такое?
— Дробь.
Отец у меня доктор и к огнестрельному оружию никогда никакого отношения не имел. Но знал, что дробь оттуда, где стрельба, где выстрелы.
— Сейчас же убери! Выбрось подальше!
И я вижу: взрослый человек, с усами и даже с бородкой (у отца острая, как у художников, бородка под нижней губой), встревожен. Отодвинув чай, встал, смотрит на дробь.
— Пап, так ведь это только дробь. Без пороха. Безопасная.
— Михаил, я тебе что сказал? — Отец не садится, стоит, и указательный палец на правой руке — по скатерти молоточком, молоточком…
— Пап, она взорваться не может.
— Ты слышишь?!
Я небрежно (чтоб показать: «А я вот не боюсь!») смахиваю дробь в подставленную ладонь.
Но тут она взрывается.
Во всяком случае, так кажется. Раздаётся грохот, и первое, что я вижу, — опрокидываются наши чашки и синие зайцы.
Вскрик мамы, стук отброшенных стульев и ощущение: что-то новое, чужое тут, рядом…
Я вскакиваю, отбегаю. И сразу всё ясно: это упал чей-то оборвавшийся змей. Прошлым летом у нас это тоже было, но змей тогда упал в сад на яблоню. И маленький, до колена.
А этот…
А этот!.. Я взвизгиваю, хватаю змея двумя руками — иначе не унести и, опрокидывая ещё не опрокинутые на столе чашки и стаканы (перепуганная мама пытается удержать их), тащу его к забору. Но не утерпеть, кричу ещё с полпути:
— Костька! Смотри! Костька! Костька-а!..
— Чего?
Волшебным образом он уже на заборе.
— Ты видишь?
— Вижу.
Как не видеть! Это же полосатый! Это новый куроедовский змей, который мы видели тогда на площади. Гигант, мне по плечо… Но даже не это, не это, а то, что он братьев-разбойниковский! Теперь они у нас попляшут!!
Константин спрыгивает с забора к нам в сад — ссора забыта, — хватает нитку от полосатого, вмиг привычно раскручивает её, и на лице его не то испуг, не то восторг.
— Восьмерик! — кричит он.
Восьмерик! Легендарный! Только во сне! Десятерик, на котором, по слухам, летает «солдатский» змей, конечно, ещё более непостижим, но и этот тоже. В прошлом году мы его издали видели в шорной лавке. Но даже и не приценивались и не просили показать — это такая вещь!..
А тут вот живой, даровой, трофейный!..