Лето перед закатом
Шрифт:
В этих мыслях было что-то оскорбительное, принижающее человека. Политика теперь все больше и больше походила на театр марионеток или заводных механических кукол, которые, будучи раз заведены, продолжают судорожно дергаться и жестикулировать, а ураганный ветер сбивает их с ног и расшвыривает в разные стороны.
И все же Брауны, как и другие семьи их круга, не были аполитичны – политика была для них тем же, чем религия для их родителей. Всю их сознательную жизнь, начиная с мировой войны, сформировавшей их личности, им помогали жить и поддерживать в себе
Моя горячность и возмущение словами Филипа, думала Кейт, вызваны страхом. Правда, очень может статься, что эти его идейки обернутся таким же кукольным театром, как и все остальное, а его фронты и лиги окажутся лишь пустышками с громкими названиями!
– Филип, – сказала она, – а вам не кажется, что, когда вы говорите «вырвать с корнем то, что прогнило», в ваших словах звучат знакомые мотивы? Вы никогда их раньше не слышали?
– Ну, все уже когда-то кем-то было сказано, – ответил он.
Однако на его лице мелькнуло какое-то виноватое выражение. Кейт подумалось, что, может быть, сегодня он впервые облек свои идеи в слова, но теперь они были произнесены, он услышал то, что думал – думал, быть может, не отдавая себе в этом отчета. И решил: звучит неплохо, хлестко! Отныне эти слова станут частью его новой программы, манифестом «Молодежного фронта», или как бишь его.
– А вы что там, в этой своей организации, ходите в вождях?
– Если хотите, да. Вместе с другими. Основали ее до меня. Но парни, сколотившие этот фронт, были… – Он осекся, вспомнив, что его собеседницы никакого отношения к движению не имеют.
– Понятно, болтуны-либералы, но вот пришли вы и влили свежую струю, – закончила за него Кейт. Он так и полоснул ее взглядом. – В этом можно не сомневаться, – добавила Кейт почти ласково. – Так оно было и так будет. – У нее чуть не вырвалось: «Настал ваш черед». И вдруг ей пришло в голову, что гнев ее и неприязнь следует адресовать не этому юнцу, ровеснику ее второго сына, а истории. Она попыталась охладить свой гнев: какой смысл в этой дискуссии? Просто ей вдруг стало страшно. – Мне кажется, что вы начнете кровопускание с таких, как я.
– Ну что вы! – возмутился он. – Вы меня не так поняли. Речь идет не о физическом уничтожении людей, а об изменении их психологии. Ее надо переделывать. Радикально. И это непременно произойдет. Последние исследования показали, что мы можем управлять поведением людей – антиобщественным поведением, конечно, которое несет в себе угрозу другим людям. При помощи медикаментов. Разумеется, это довольно щекотливый вопрос, но главное, что сейчас есть возможности, которых раньше не было.
Морин встала, убрала тарелки, принесла доску с сыром и батон и плюхнула все это на стол. Затем села и уставилась неподвижным взглядом в дальний угол кухни.
Филип
Филип встал. Чувствовалось, что он еле сдерживается, чтобы не взорваться.
Но он все же справился с собой и спросил легким, шутливым тоном, каким, вероятно, говорил до своего недавнего перевоплощения в спасителя нации:
– Морин, ты не оставляешь мне никакой надежды? – Он подошел к девушке сзади и положил руки ей на плечи. Кейт видела, как Морин вся сжалась, затем расслабилась, но тут же снова напряглась: да, он не на шутку вскружил ей голову. – Я буду образцовым мужем, – объявил Филип, снова обретя самоуверенность и подтрунивая над девушкой и над самим собой. – Я люблю тебя. Не знаю за что, но люблю! Надо совсем из ума выжить, чтобы отказаться от такого парня, как я. Второго такого днем с огнем не сыщешь.
– Да, с тобой не соскучишься, – заметила Морин возмущенно и в то же время чуть ли не восторженно.
– Это уж точно. И потом – я при деле. И безработица мне вроде бы не грозит. Это все-таки кое-что, верно?
Он шутил, но в его словах звенела неподдельная гордость, и он нисколько этого не стыдился.
– Вот уж о чем всю жизнь мечтала, – фыркнула Морин.
И все же рассмеялась. Филип склонился над ней, заглядывая в накрашенное, цвета заката, лицо и скользя взглядом ниже.
Она не шелохнулась.
– Я уйду, если тебе неприятно мое присутствие, – сказал он, снова начиная хорохориться. А когда она никак не откликнулась и на это, заявил:– Ну что ж, так и запишем.
– Нет, – прервала молчание Морин. – Нет.
Она встала со стула, и молодая пара направилась в комнату девушки, пожелав Кейт на ходу спокойной ночи.
Была полночь. Кейт прошлась не спеша до Марбл-Арч и обратно, ловя оценивающие взгляды мужчин, предложения, произносимые приглушенным голосом комплименты, ненавидящие взгляды, которыми награждают слабый пол его пленники. Ее неотступно преследовала мысль, что, будь она в своем другом обличье, никто не удостоил бы ее и взглядом; она бы гуляла невидимкой, хотя ее внутреннее «я» оставалось бы прежним.
Когда Кейт вернулась, в квартире было темно. В комнате, днем полной света, птичьих трелей и запаха трав, доносящегося из соседних садиков, в объятиях Филипа лежала Морин. Лежала в коконе сладкой неги. Лежала в надежных любящих руках. Нежилась в объятиях, охраняющих ее от всякого зла.
На следующее утро Кейт проснулась поздно. На кухонном столе ее ждала записка от Морин: «Уехали на пару дней к морю. До встречи. Привет. Морин».
Кейт отметила про себя, что этот «привет», традиционное словечко в конце записки, всколыхнуло в ней волну теплых чувств. Она разорвала записку и выругалась: «Дерьмо!» Это было слово из лексикона ее отпрысков и Морин, но сама Кейт никогда его не употребляла. Однако сейчас она сочла, что имеет право им воспользоваться.