Лето волков
Шрифт:
21
– И книгу, и фотографии никогда не видели, – сказал Маляс. – Може, с собой таскал.
– Врать не надо. – Иван смотрел на охотника в упор. Маляс отвел глаза. – Как у него погибли родные? Вот, подчеркнуто ногтем, и читано, видно, не раз: замаслилось: «Только встали между нами берега крутые, все дороги завалили камни гробовые. Вместе в поле вдоль дороги колеинки вьются, никогда лишь меж собою они не сольются». «Камни гробовые». Это о чем?
– Та скажи ты, – Малясиха всхлипнула. –
Маляс подошел к окну, осмотрел двор.
– Ну, он выпивши сказал… вроде, партизанничал, а каратели сожгли его село, с детьми, с бабами… шоб никто не поселялся, колодец набили, ну, это… человеческими людьми, и, говорил, собак туда ж побросали.
Помолчали. Малясиха вытирала слезы.
– Почему приехал сюда, не силком же прислали? – спросил Иван.
– Врать не буду, позицию не излагал. – Маляс опять взглянул в окно.
– А что вы все в окно? Кого боитесь? – спросил лейтенант.
– Привычка с оккупации. Мы ж посильное сопротивление оказывали.
– Это я слышал.
– Да, оказывали, по силе возможности, – Маляс поднял глаза. – А были которые… забыл доложить, извиняюсь, насчет Семеренкова.
– Ну?
– Делал оккупантам посуд. Гебицкомиссар лично руку пожимал. С Берлину грамота почетная. Богател! А мы как были босые… Нина Семеренкова, старшая дочка! Загадочная явления. Немцев не стало, и она счезла. И это, – охотничек разошелся. – Еще момент: Варя! Цацки начепляет в виде драгоценностей. Откудова? У нас не принято. Може, моей жинке тоже к лицу, а где взять?
Закрыв дверь за лейтенантом, Малясиха набросилась на мужа:
– От дурень! Язык раньше ума родился! Нашо про Варю? Лейтенант до ней ходит…
22
Попеленко, стоя на телеге и покрикивая на Лебедку, догнал лейтенанта.
– Транспорт подано, товарищ командир.
Иван шагал, молчал. Попеленко ехал рядом.
– Невеселый вы стали, товарищ лейтенант! Как Штебленок! Хочь бы рассказали чего по-дружески. Вот шо вы на войне делали?
– Я в артиллерийской разведке. Наблюдал.
– На дереве сидели?
– На дереве? Бывает. У звукометристов. А вот пушки у нас не скрипели, как твоя телега.
– Деготь дорогой. Денежное удовольствие у нашего брата ястребка сто семьдесят рублей, а буханка хлеба, до примера, сто семьдесят пять.
– Как же ты живешь?
– Загадка жизни, товарищ командир.
– А Семеренков тоже так живет?
– Клинья под гончара подбиваете? Начали с телеги! Тут, конечно, имеется странность. Живет он не погано, оба с дочкой в гончарне на доске почета висят, гроши есть. Корова, порося, куры. Но харчей докупляет, як на велику семью.
– И при немцах так жил?
– А шо ж? Черти и при немцах водились. Им без разницы. Политически!
– При чем здесь черти?
Они медленно двигались по улице. Встречные здоровались почтительно.
– Так он же с нечистой силой водится. Вот хочь мою жинку спросите, она разбирается. Кого бесы соблазнили, той обязан их кормить.
– Про это Гоголь рассказал.
– Не знаю, шо ваш приятель рассказал, а я вам правду.
– Ладно, черти. А старшая дочь, Нина, когда исчезла? – спрашивает Иван.
– Не знаю. Токо сон-трава пробилась – счезла. Сон-трава, она ведьмацкая…
– Сон-трава… Это весной, как немцы ушли? Ну, давай на гончарню.
23
Гончарня была длинным строением, похожим на сарай, но с окнами.
Дымили трубы. Вечерний свет заливал выставленные на подставах изделия. Макитры, глечики, куманцы, барила, свистульки сияли красками. Двое подростков носили посуду, старший, хромой Петько, останавливаясь, считал, поводя пальцем и шевеля губами.
Иван прошел внутрь. Те же макитры и глечики, но пока бесцветные, стояли в завялочной.
За драным брезентовым пологом была «зала», здесь помещались гончары с их деревянными станками, далее ангобщики-раскрасчики, лепщики – в основном бабы да девчата. Они с любопытством взглянули на гостя. Малашка, Орина, Галка и Софа, четверка бойких глухарчанок, переглянулись и прыснули в ладошки, будто Иван явился их смешить.
Среди гончаров выделялся сутулый Семеренков. Ивана он не заметил. Бросил на круг точанку, ком красноватой глины. Босые ноги закрутили спидняк, пальцы вонзились в ком. Большой палец проколол горловину, ком превратился в шар. Рука нырнула в миску с водой, что-то пригладила… шар превратился в бочонок, вытянулся. Вскоре на круге возник сосуд. Он словно стоял на месте и в то же время, повинуясь пальцам, рос… Уже тонкошеий глечик засиял влагой. Семеренков то притормаживал, то ускорял вращение, склонял голову. Сосуд становился все изящнее и стройнее. Это мгновенное превращение глины казалось чудом.
Деревянным ножиком, окунув его в воду, гончар подровнял закраины, не переставая крутить спидняк. Потянулся за проволочным «лучком» – срезать глечик. Взглянул в «залу», словно ища одобрения своей работе. И лейтенант посмотрел туда же. Встретился глазами с Тосей. Она держала куманец и коровий рог с перышком для росписи. С перышка капала краска, приводя в негодность узор. Тося смотрела на Ивана и с испугом, и с радостью.
Семеренков перевел глаза на лейтенанта. На дочь. Опять на лейтенанта. Рука сделала неверное движение. Глечик наклонился.
Иван поманил гончара рукой. Тот отмахнулся. Он срезал проволочным «лучком» покосившийся глечик и бросил его в угол, к нарезанной кубиками глине. Глечик снова стал комом. Иван посмотрел на Тосю. Она готова была расплакаться. Товарки зашушукались.
– Мешаешь работать? – спросил за спиной Глумский.
24
Во дворе Попеленко, приподняв слегой телегу и сняв колесо, смазывал ступицу.
– Тут кругом бабы да девки, – сказал Глумский. – Ты своими галифе их сильно отвлек. Нужно чего, спроси у меня.