Лето волков
Шрифт:
Попеленчиха отправилась к Яценчихе, а Тарасовна затрусила к кучке односельчан. Там ее сообщение вызвало смятение умов. Голендухи бросили гроб и пошли, с молотками и топорами, туда, где жужжали голоса. Тарасовна повторяла рассказ, особенно упирая на то, как «жахнули три молнии». Туговатый на ухо старший Голендуха требовал повторить еще раз.
– А ты шо, на концерте? И гроши платил? – цыкнула на него Мокеевна.
– Не плюйся на меня, кума! Два зуба золотых, а плюешься.
Поругались. Тема больших денег сделала всех чрезвычайно нервными.
Вокруг
– Я токо своим, – сказала Кривендиха тихо. – Сын сказал: секретно!
– Кондратовна, мы як рыбы, – пообещала Малясиха.
– Грошей немерено! Валерик говорил, скоко мильонов, я спуталась.
– А чего ж он полаялся с ними? – спросил Маляс.
– Он в прынцып ударился.
– Это я уважаю, сам такой, токо с прынцыпу денег не бывает.
– Подивиться бы, так окна завесили, – вздохнула Кривендиха.
– Подсчет положено в закрытом помещении, – объяснил Маляс. – Я в городе поставлен был истопником. А рядом банк. Меня даже проверяли, где надо. Деньги имеют свойство. Вот эти у них, – указал на контору, – были в обращении, а когда свежие привозят, от них сильный запах! Здалека чутно!
– Шо ж ты, кум, денег нанюхался, а вернулся в драных штанах? – съязвила Кривендиха.
Дело кончилось сварой. Не иначе дьявольские гроши были найдены! И все же вскоре наступило перемирие. Желание знать свежайшие новости объединило глухарчан в одну стаю, глухо гомонившую у конторы.
Малашка, вся в глине, появилась первой, за ней Оринка, Галка и Софа.
– Вы скудова, девки? – поинтересовалась Малясиха.
– На карьер бегали. Слышали, шо черти повылезали, сожалеют, плачут.
– Ой, отчаянные! И шо? – спросила Кривендиха.
– Та нема чертей. Только Попеленко с карабином трясется.
– Ой, страсти господни! А чего он караулит? Все свезли в контору.
– Может, ще шо-нибудь обнаружится. После дощу глина рушится. Попеленко показал тридцатку. Говорит, вылезла с глины, як трава. И золото валялось. Сережки брулиантовы, обручки, перстни и то, шо на грудях носят.
– Броши, – сказала Софа, зевая. – И даже зубы золоты от покойников.
– Не дай бог такие зубы в хате, – охнула Тарасовна. – Ночью загрызуть.
Перед лицом грядущих неприятностей решили держаться вместе.
6
Отворилась скрипучая дверь конторы. Глумский протер усталые глаза:
– Хочу заявить официально. Тут некоторые распространяют слухи. Так вот! Никаких денег и прочего нема, а только документы немецкого происхождения, которые являют важность. Повезем срочно в район. Похороны, ввиду военного положения, сегодня. Все!
Председатель исчез в полутьме конторы.
– Ну, наводят тень на плетень, – заявил Маляс.
– Глаза засоряют! – согласилась Тарасовна. – И похороны сразу!
– А к рукам скоко прилипнет, а?
– Ну, то зря, – возразила Тарасовна. – Глумский честный.
– Честность действует до определенной суммы! – поднял
Попеленко, меся грязь, вернулся с карьера. За спиной карабин, пилотка-словачка сбилась, из кармана торчали тридцатки. Одна бумажка упала в грязь. Маляс подобрал, догнал ястребка:
– Вот. Ваше добро. Чужого не берем.
– Сунь мне в карман.
Попеленко, постучав, вошел в контору. Щелкнула задвижка.
– Видала? Тридцатка им не деньги. «Сунь в карман!»
– Ты сходи на карьер, – шепнула Малясиха мужу. – Может, чего осталось?
Крот и Олена продолжали стоять в стороне от общего гама. Кузнец почесал пропитанную сажей полуседую шевелюру.
– Скоко молотом стучал, потом обливался, а тут – из глины богачество.
7
На опушке, в высокой траве, лежали трое: Юрась, Дрозд и Горелый. У Горелого ремни перехватывали крепкую спину. Обожженную часть лица он окунул в зелень. Дрозд изучал в бинокль контору и собравшихся.
– А, может, зараз атаковать, захватить гроши? – предложил Юрась.
– Ты уже атаковал. Прибежал без кепки, – произнес Горелый своим «свистулечным» голосом.
– Лейтенант, гад! Пулемет на улице, а он с автомата. Кепку пулей снесло.
– А надо было голову, – Горелый взял у Дрозда бинокль.
Увидел идущего к карьеру Маляса:
– Вот что, Юрась! Ползи к этому охотничку, как его. Скажи, чтоб приходил в лес, он знает куда.
Юрась, оставив ППШ, ящерицей подполз к дороге, затаился в бурьяне.
Охотничек вздрогнул, увидев вдруг, среди зеленой гущи, чью-то руку. Палец поманил его. Маляс остановился и медленно пошел к пальцу.
8
На Гавриловом холме глухарчане заполнили большую часть пространства меж могилами. Тося будто и не снимала черное одеяние. Стояла, поддерживаемая с одной стороны Серафимой, с другой Иваном. Гроб, еще открытый, был на телеге. Глумский мял кепку.
– Ну вот… Уходит от нас большой человек. Бескорыстный. Он до глины был, как до дитя родного. Нежил, голубил, просеивал, морозил, стругал, разминал бессчетно. Выдерживал годами, будто жизнь бесконечная. На пальцах кожа – тоньше бумаги. Больно, а терпел. Сколько примесей знал, все по чутью, до миллиграмма. Другие по глине ходят, а он душу в ней видел.
Председатель положил в гроб, рядом с гончаром, «берлинский» глечик.
– С ним и уйдет. Никто такого не вытачивал и не выточит.
У Тоси слез не было. Словно чего-то ждала. Как будто, пока не заколочен гроб, была надежда на возвращение.
– Ой, друг наш товариш, дорогой суседушка, – начала Тарасовна.
На нее цыкнули. Кривендиха зашептала:
– Глумский сказал: без причеток. Стоко наголосились за войну: душа не сдержит.
Тося наклонилась, провела ладонью по щеке отца, поцеловала в белый лоб. Старший Голендуха держал в зубах дюжину гвоздей. Ждал.