Лето
Шрифт:
– Сколько же, ты думаешь, мне нужно этой салаки?
– Много, много. Или, может быть, тебе коса понадобится, серп, или сеялка, или… Все тебе доставлю, хоть памятник Барклая.
– Нет, я бы и впрямь удрал, кабы знал, что такой искуситель явится. Вообще-то я не прочь с тобой повидаться, поговорить, но вот то, что ыт вечно денег клянчишь, мне совсем не по нутру.
– Вечно денег клянчишь! Побойся бога, Тыниссон, не греши против восьмой заповеди, пузан несчастный. Единственный раз ты Лесте дал сотенную – и это значит, что я вечно денег клянчу? Сейчас ты молодой, а что из тебя еще получится, когда постарше станешь, – черт
– Да-а, говорить ты умеешь – это точно, тебе адвокатом быть, а не землеробом. Ну так вот, велю накормить тебя и дам хорошего свежего квасу, только брось ты этот разговор насчет подписи.
– Хм-хм-хм… Ты большой шутник, Тыниссон. Уж на что Кийр шутник, а ты дашь ему этак… очков десять вперед. Если б ты только знал, как сейчас обстоят мои дела, ты не дал бы мне говорить и пяти минут – сразу сделал бы то, о чем прошу, но… Жаль, что сейчас еще не могу тебе ничего сказать. Жизнь меня крепко обломала и научила не выбалтывать все с пылу – с жару. Но ты еще услышишь обо мне, еще услышишь… Время бежит, а счастье не минует.
Проходит порядочно времени, пока наконец, как говорится, доброе слово вражью силу ломит. В конце концов Тыниссон уступает нажиму и, кряхтя и охая, дает свою подпись. После этого Тоотс быстро заканчивает беседу, кладет долговое обязательство себе в записную книжку и молниеносно исчезает. «Везет, везет, везет! – говорит он себе по дороге в Паунвере. – Раньше не везло, а потом повезло и везет до сих пор. Гм, теперь и шагается как-то увереннее. Человек никогда не должен отчаиваться! Верно, Йоозеп Андреевич, гм, а?»
В Паунвере на мельничном мосту встречаются ему два однокашника – Леста и Кийр. Георг Аадниэль уже переоделся в воскресный костюм и, по-видимому, тоже занят какими-то делами.
– Опять кийр! Ох черт! – восклицает управляющий еще издалека. – ВУсюду, куда ни пойдешь, перед тобой Кийр. Ты словно побывал у Лаакмана и дал себя отпечатать в тысяче экземпляров, как Леста свою книгу. Кийр да Кийр! Нцу прямо-таки спасения нет от Кийра!
– А тебе-то что, дорогой соученик? Разве я тебе так мешаю и везде тебя беспокою? Скажи-ка лучше, раздобыл подпись?
– Да, – отвечает Тоотс, скривив шею. – Раздобыл, раздобыл, женишок!
– Ну, тогда хорошо.
– Конечно, неплохо, женишок.
– Что за женишок такой? Затвердил свое. Я тебе уже сказал, что не позволю собой играть.
– Ты и не знаешь, Леста, – упрямо твердит свое Тоотс. – Ведь это жених. Ездил в Москву сельскому хозяйству обучаться… Потом еще у меня доучивался… Земледелец хоть куда, только пуп да кости слабые.
– Судишь обо мне, как о быке или лошади, – презрительно бросает Кийр.
– Да-а, женихов в Паунвере хоть пруд пруди, – замечает Леста. – Я только что был у одной своей школьной подруги, там тоже речь шла о женихе, о замужестве и…
– У какой школьной подруги ты был? – настороженно спрашивает рыжеволосый.
– Да у раяской Тээле. О-о, это чудесная девушка, тот, кто на ней женится, может благодарить судьбу. Между прочим, я отнес ей свою «знаменитую» книгу.
Леста улыбается и обменивается с Тоотсом многозначительным взглядом. Но их приятеля Кийра охватывает вдруг страшное
– Ах так, ах так? – допытывается он. – Ах, значит, там уже заговорили о замужестве? Хю-хю… Вот видишь, я же тебе говорил, Тоотс, чем больше ты показываешь характер, тем больше тебя уважают. Хи-хи-и, девчонка перепугалась, как бы я совсем ее не бросил. А я и не собирался бросать, я только так… постращал ее чуточку, чтоб немножко поумнела. Ах так, значит? Ну вот, а то пляши под ее дудку и выкидывай всякие штуки… Теперь сама видит.
– Да нет, ведь… – Лесте хочется что-то сказать, но Тоотс трогает его за плечо, покашливает и, подмигивая, подает знак, чтобы он не спорил с Кийром; пусть рыжеволосый уверяет себя, что своим грозным выступлением он отчаянно испугал Тээле, ибо лажены те, кто не видят и все же веруют.
В это время из аптеки выходит аптекарь; держа в руках трость и завернутый в газетную бумагу пакетик, он медленно направляется к мосту. Подойдя к приятелям, он пристально смотрит на Тоотса, снимает шляпу, кланяется и говорит:
– Будьте здоровы, господин Тоотс, я желаю вам всяческого благополучия!
– Как? – удивляется управляющий, протягивая старому господину руку. – Куда же вы?
– Куда… – отвечает аптекарь. – Этого я никак не могу сказать. Разве вы уже забыли историю о человеке, который шел по улице с куском мыла и веником под мышкой?
– Но вы еще вернетесь в Паунвере? Не уходите же вы отсюда навсегда?
– Все может быть, но по моим собственным расчетам я, видимо, вернусь сюда нескоро. Во всяком случае, моя служба здесь кончилась.
– Вот как! Жаль! Очень жаль. Ну, а ваши вещи, ваше имущество остается пока здесь?
– Почему вы так думаете? Я никогда своих вещей не разбрасываю. У меня хозяйство не такое большое, чтобы я не мог держать его в порядке. Взгляните! Omnia mea mecum porto! [12] Если вы учили латынь, то должны знать, что это значит.
12
Все свое ношу с собой (лат.).
Аптекарь вертит завернутым в газету пакетиком и тростью перед самым лицом Тоотса.
– Вот это, – добавляет он, – это трость, а в газете – табак и гильзы. Так какую же из этих вещей мне следовало бы, по-вашему, оставить здесь, чтобы потом за ней вернуться?
– Ах, ну тогда – конечно, – извиняется Тоотс. – Я не знал, что у вас так мало вещей.
– Мало? – переспрашивает аптекарь, подняв свои седые брови. – Мало? Как на чей взгляд. Для меня этого на первых порах больше чем достаточно. А вообще, чем меньше у человека разного хлама и рухляди, тем он счастливее; это особенно чувствуешь в поездках. Обратите внимание и запомните, молодой человек: на любом вокзале всегда найдется какой-нибудь ребеночек, какая-нибудь там малышка Индерлин, которую мне придется взять на руки и внести в вагон: а таща большой чемодан, я, чего доброго, мог бы нечаянно толкнуть этого ребеночка к стенке вагона и сделать ему больно. Кроме того, мне не нужно возиться с багажными квитанциями и бояться, что поезд уйдет как раз тогда, когда я пью на вокзале свою бутылку пива. Я хочу путешествовать и пить свое пиво в полном покое, в полком покое… а покой – самое главное в этом мире. Или, может быть, я не прав, а?