Летом сорок первого
Шрифт:
Майор, удивленно охнув, уронил пистолет, схватился обеими руками за сердце и, как-то странно и грустно улыбаясь, вдруг обмяк и стал падать на траву.
– Майора ранили! – закричал санинструктор и, схватив сумку, прыжками побежал к командиру.
На какое-то мгновение воцарилось замешательство. Воспользовавшись им, белокурый диверсант тут же сиганул в противоположную сторону и пустился улепетывать со всех ног. Все произошло так быстро, что многие солдаты стояли в растерянности.
– Диверсанты! Гады! – закричал сержант, срывая с плеча автомат. – Не упускай,
Вдогонку беглецам раздались торопливые хлопки винтовочных выстрелов. Ударила автоматная очередь. Диверсант, убивший майора, вдруг дернулся, словно грудью наткнулся на невидимую ограду, вскинул голову и рухнул на спину.
Не ушел далеко и второй. Он взмахнул руками и упал ничком, в горячке попытался было встать, но прошитый еще несколькими пулями повалился снова.
– Майора убили!..
Санинструктор, все еще не веря в такую быструю смерть, рвал на груди командира гимнастерку, дрожащими руками накладывая бинты на раны, которые оказались в том самом месте, где находится сердце, а кровь, непрестанно пульсируя, окрашивала и бинты, и пальцы, и гимнастерку... Майор лежал лицом вверх, и его остекленелые глаза были безжизненны. Ни санинструктор, ни сержант, ни бойцы еще не знали, что оружие у немецких агентов обычно заряжалось разрывными пулями с ядом, вызывающим мгновенную смерть.
И тут в наступившей тишине вдруг вспыхнул ослепительный огонь. Окутываясь дымом, потрясая гулом округу, грохнули разом все семь боевых установок. С нарастающим грозным ревом одна за другой сорвались со своих гнезд ракеты и огнехвостыми кометами устремились дружной стаей туда, за взгорок, в сторону неприятеля.
Солдаты в окопах от неожиданности замерли на своих местах, кое-кто падал на дно траншеи, приседал, вжимался в бруствер и тут же, мгновенно отметив, что страшные кометы пролетают высоко над их головами и мчатся в сторону гитлеровцев, удивленно и радостно провожал их глазами, сознавая неожиданную и приятную весть: за их спинами, в ближнем тылу появились какие-то артиллеристы с мощными пушками и грохают по врагам. Значит, подоспела подмога, значит, удержим рубеж.
На огневой позиции, где еще клубился, оседая и тая, голубоватый едкий пороховой дым, а грохочущий гул, повторяемый эхом, еще звенел в воздухе, уже ревели моторы машин, и боевые установки одна за другой, оставляя рубчатый след шин на выжженной поляне, выруливали на проселочную дорогу.
– Как майор? – все еще не веря в случившееся, спросил Флеров у санинструктора.
Тот находился в кузове грузовика, на дне которого на подстеленной шинели уложили бездыханное тело майора, а рядом, за снарядным ящиком, трупы обоих диверсантов.
– Не дышит, – развел беспомощно руками санинструктор.
– Гони к штабу, там госпиталь!
Флеров спешил покинуть огневую позицию. Он не сомневался в том, что диверсанты сообщили координаты месторасположения батареи.
И капитан не ошибся в своих предположениях. Не успели машины отъехать и десяти километров, как над лесом показались немецкие самолеты. Они летели кучно и низко, стремительно приближались к огневой позиции, хищно распластав свои крылья, на которых
Глава шестнадцатая
День выдался трудным и напряженным. Гитлеровцы наседали, они упрямо, не считаясь с потерями, лезли и лезли вперед. Батарея капитана Флерова появлялась на самых опасных участках и в самые критические минуты, когда, казалось, уже ничем нельзя было остановить врага. Фронт держался на живую нитку без глубокой обороны, держался на мужестве и стойкости солдат, а у командования резервы давно истощились, все, что можно было собрать и бросить на передовую, уже было использовано.
Тяжело доставалось и батарее Флерова. Гитлеровцы буквально охотились за ней. Стоило произвести очередной залп, который буквально стирал с лица земли и незваных пришельцев, и их технику, как в небе появлялись десятки вражеских самолетов. Они нещадно бомбили по площадям большие лесные участки, намереваясь хотя бы таким образом накрыть таинственное артсоединение.
Счастье пока улыбалось капитану Флерову. Да и его батарейцы, понимая опасность, которая сгущается над ними, научились беречь каждую минуту. Три раза сегодня батарея била по врагам и три раза успешно ускользала от воздушных хищников. И сейчас она перебазировывалась на новый участок.
Иван Нестеров, чуть склонившись к рулю, вел боевую машину ровно и на приличной скорости, соблюдая положенную дистанцию с впереди идущей. За ним, не отставая, в клубах пыли, следовали другие машины, он это видел в боковое зеркало, укрепленное на кабине для заднего обзора.
А лесной дороге, казалось, ни конца нет, ни края. Ух, как надоели Ивану за три недели войны эти глухие проселки, песчаные и глинистые, пыльные да ухабистые, с нежданными поворотами, крутыми спусками и подъемами, одноколейные пути гужевого транспорта с трухлявыми мостками через капризные речки, с заболоченными бродами, ведущие в темень леса, стиснутые с обеих сторон деревьями, чьи корни, словно окаменевшие змеи, выпирали из-под земли, и прыгала по ним машина, грозя опрокинуться.
Рядом с водителем, уцепившись рукой за скобу, сидел Константин Сергеевич Закомолдин, уже свыкшийся с постоянной тряской и бесконечной качкой, которые чем-то напоминали ему палубу корабля, рождая в памяти светлые воспоминания лихой молодости. Он видел, как живых, давно погибших друзей-моряков, походы по штормовому Черному морю, вспоминал яростные сражения с врангелевской эскадрой под Феодосией, когда им удалось потопить крупный боевой корабль. И еще виделись ему другие годы, когда он с женой и с Сережкой летом выезжал на все воскресенье в подмосковный лес, чаще всего по Можайской дороге до Голицына, до Больших Вяземов, и углублялись они в молодую сосновую рощу, где в изобилии водились грибные места... Но все эти воспоминания рождались и проносились отрывочно, как картинки в детском калейдоскопе, и Закомолдин не задерживал внимания ни на одном из них. О чем бы он не думал, а мысли невольно возвращались к тому, что произошло у него на глазах, – к убитым диверсантам.