Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря

Чичагов Серафим

Г-жа Ю. В. Карамзина пишет в своем заявлении о следующем чудесном факте: «В мой приезд в Саровскую пустынь мая 22, 189o года я пошла посетить келью отца Серафима, где он скончался. Подхожу к его изображению и вижу, что лицо оживляется и глаза движутся и открываются, равно как движутся и брови. Я до того была этим поражена, что вся затрепетала и едва не упала. Обращаюсь к присутствующим около меня и в волнении говорю: о. Серафим ожил, у него глаза открылись и брови двигаются. Придя на другой день, я нашла совершенно другой вид лица на изображении о. Серафима, но глаза как бы снова ожили».

В заключение считаем уместным привести письмо генерал-лейтенанта Врасского о благодатной помощи, дарованной ему о. Серафимом еще при жизни. Хотя это событие совершилось еще в 1826 году, однако в прежние издания жития не вошло, потому что П. А. Врасский сообщил о нем письменно бывшему игумену Саровской пустыни Рафаилу только в 1892 году.

«В 26-м году я, будучи офицером, посетил Саровскую пустынь и отправился, по примеру других богомольцев, за благословением к преподобному о. Серафиму. В коридоре

его кельи холод был страшный, а я в военной шинельке дрожал от мороза. Келейник его сказал, что у о. Серафима в настоящее время находится монах, и он с ним беседует, а я, стоя в коридоре, молился Пресвятой Богородице. Дверь отворилась, монах вышел, и чрез несколько минут о. Серафим отворил дверь и сказал: "Какую радость Бог мне дает!" Ввел он меня в свою келью, а так как она была заставлена разными вещами, то он посадил меня на порог своей кельи, а сам сел на пол против меня, держа мою руку, и ласково со мною говорил, даже целовал мою руку. Вот какая у него была любовь к ближним! Я, сидя против него, находился в каком-то необыкновенном восторге. После многих разговоров я ему сказал, что у меня болит грудь (сам я был худой, бледный юноша). На это он мне ответил: "Это ничего", встал, взял бутылку и подал мне, говоря: "Глотни большой глоток". Каков же был мой ужас, когда полилось мне в рот деревянное масло! Я думал, что мгновенно последствие будет дурное, но, напротив, масло оказалось вкусным. С этой минуты, благодаря Бога, грудь моя более не болела, и из худого, бледного юноши я сделался здоровым и крепким мужчиной. Через довольно долгое время я по необходимости должен был оставить военную службу и отправиться в бессрочный отпуск. Эта разлука с Петербургом причинила мне такую тоску, что я целый год не находил места от нее. По пути в Арзамас я заехал в Саровскую пустынь и немедленно пошел на могилку о. Серафима, просил отслужить по нем панихиду, и, как только она была отслужена, тоска моя мгновенно исчезла, и я сделался здоров».

Глава XXXII

Жизнеописание блаженной Прасковьи Ивановны, так называемой Паши Саровской. Современное состояние Серафимо-Дивеевского монастыря

Монахиня Анна Герасимовна, прожившая 45 лет вместе с Христа ради юродивой Пелагеей Ивановной Серебренниковой, рассказывала об общении ее с другими юродивыми так:

«Забегали к Пелагее Ивановне и прочие, бывавшие в обители, блаженные рабы Божий, — такие же, как и она, дурочки, как себя они величали. Раз, например, зашла так всеми называемая блаженная Паша Саровская. Она потому и называлась Саровского, что несколько лет спасалась в Саровском лесу. Взошла и молча села возле Пелагеи Ивановны. Долго смотрела на нее Пелагея Ивановна да и говорит: "Да! Вот тебе-то хорошо, нет заботы, как у меня: вон детей-то сколько!" Встала Паша, поклонилась ей низехонько и ушла, не сказавши ни слова в ответ. Спустя много лет после того сестра обители нашей Ксения Кузьминична, старица прежних Серафимовских времен, однажды во время обедни осталась одна с Пелагеей Ивановной и, сидя на лавке у окна, тихонько расчесывала у ней голову, а Пелагея Ивановна спала. Вдруг Пелагея Ивановна вскочила, точно кто ее разбудил, так что старицу Ксению испугала, бросилась к окну, открыла его и, высунувшись на половину, стала глядеть в даль и на кого-то грозить. "Что такое?" — подумала старица Ксения, подошла к окну поглядеть и видит: отворяется обительская калитка, что у Казанской церкви, и в нее входит блаженная Паша Саровская с узелком за плечами, направляется прямо к Пелагее Ивановне и что-то бормочет про себя. Подойдя ближе и заметив, что Пелагея Ивановна ей что-то таинственное говорит, Паша остановилась и спросила: "Что, матушка, или нейти?" "Нет", — говорит Пелагея Ивановна. "Стало быть, рано еще? Не время?" "Да", — подтвердила Пелагея Ивановна. Молча на это низко поклонилась ей Паша и тотчас же, не заходя в обитель, ушла в ту самую калитку. И после этого года полтора не была у нас.

Вот они, блаженные-то, как разговаривают, — говорила Анна Герасимовна. — Поди и понимай их, как хочешь… А они, дурочки-то, все знают, лишь друг на друга только взглянут, все и понимают. Что же, вы думаете, значили эти таинственные их разговоры? А вот что: лет за шесть до смерти Пелагеи Ивановны явилась к нам опять Паша с какою-то детской куклой, а потом еще немного погодя и со многими куклами; нянчится, бывало, с ними, ухаживает за ними, называя их детьми. И стала Паша по нескольку недель, а потом уже и по нескольку месяцев проживать у нас в обители, где день, где ночь. За год до кончины Пелагеи Ивановны почти весь год прожила у нас. А как скончалась Пелагея Ивановна, то осталась даже и совсем в нашей обители. Была несколько раз она у меня, и я пробовала предложить ей остаться. "Нет, нельзя, — говорит, — вон маменька-то не велит", — отвечает мне, показывая на портрет Пелагеи Ивановны. "Что это, — говорю, — я не вижу!" "Да ты-то, — говорит, — не видишь, а я-то вижу, не благословляет!" Так и ушла, и поселилась у клиросных в корпусе».

Нельзя сомневаться в том, что Пелагея Ивановна поставила на свое место Прасковью Ивановну с тою же целью, как о. Серафим послал ее в Дивеев. Их назначение в обители — спасать души монашествующих от натисков врага человечества, от искушений и страстей, им ведомых, по прозорливости. Если дивная и блаженная раба Божия Прасковья Семеновна, шумевшая в дни неправильных действий в Дивееве преосвященного Нектария, называла Пелагею Ивановну вторым Серафимом, то мы не ошибемся, если скажем, что за вторым стал в Дивееве и третий, по духу и страданиям, Серафим, испытавший в течение 30 лет пустынножительство в Саровском

лесу строжайшее постничество, наконец—телесные истязания в миру, как Пелагея Ивановна, и избиение, как о. Серафим, врагом, который вооружил против нее разбойников с целью ограбления, перед приходом на жительство в обитель, проломил блаженной голову и оставил жертву свою плавающею в крови. Таковы были ученицы великого старца и блаженного Серафима! Как же не сказать, что счастливы мы, живя одновременно с такими людьми на земле и имея их перед глазами себе в назидание!

Блаженная Прасковья Ивановна, всем известная по данному ей прозвищу «Паша Саровская» и почитаемая в обители за «маменьку», родилась в Тамбовской губернии Спасского уезда, в селе Никольском, в поместье г-д Булыгиных, от крестьянина Ивана и жены его Дарьи, которые имели трех сыновей и двух дочерей. Одну из дочерей звали Ириной — нынешнюю Пашу. Господа отдали ее 17 лет против желания и воли замуж за крестьянина Феодора. Ирина жила с мужем хорошо, согласно, любя друг друга, и мужнина семья очень уважала ее, потому что Ирина хорошо работала, ходила на барщину, любила церковные службы, усердно молилась, избегала гостей, общества и не выходила на деревенские игры. Так прожила она с мужем 15 лет, и Господь не благословил ее детьми. По прошествии этих годов г-да Булыгины продали их другим помещикам — немцам, господам Шмидтам, в село Суркот. Чрез пять лет после этого переселения муж Ирины заболел чахоткой и умер. Тогда господа ее взяли в кухарки и экономки. Несколько раз они пробовали вторично ее выдать замуж, но Ирина решительно сказала: «Хоть убейте меня, а замуж больше не пойду!» Так ее и оставили. Но вот через полтора года стряслась беда над усадьбой Шмидта, обнаружилась покража двух холстов… Прислуга показала, что их украла Ирина. Приехал становой со своими солдатами, и помещики упросили его наказать виновную. Солдаты зверски ее били, истязали, пробили ей голову, порвали уши… Ирина продолжала говорить, что она не брала холстов. Тогда господа призвали местную гадалку, которая сказала, что холсты украла действительно Ирина, да не эта, и опустила их в воду, то есть в реку. На основании слов гадалки начали искать холсты в реке и нашли их.

После перенесенного истязания невинная Ирина не была в силах жить у господ «нехристей» и в один прекрасный день ушла. Помещик подал заявление о ее пропаже. Через полтора года ее нашли в Киеве, куда она добралась Христовым именем на богомолье. Схватили несчастную Ирину, посадили в острог и затем, конечно не спеша, препроводили по принадлежности к помещику. Можно себе представить, что она испытала в остроге, сидя с арестантами, мучимая голодом и обращением конвойных солдат! Помещики, чувствуя свою вину и как они жестоко отнеслись к ней, простили Ирину, желая опять пользоваться ее услугами и стараниями исполнять свои послушания. Господа сделали Ирину огородницей, и более года она прослужила им верою и правдою, но ее возвратили из Киева уже не той, какая она была ранее. В ней произошла перемена — внутренняя, которая явилась вследствие испытанных страданий, несправедливости и получения сердечной теплоты и света у старцев в Киеве. Могла ли она ждать впереди что-либо от людей, когда вся честная и добрая жизнь ее даже не уверила никого в порядочности и справедливости! Теперь в сердце ее жил один Бог, единый любящий, нелицеприятный, милосердный Христос, и она поняла в Киеве, к чему должны стремиться люди и единственно чем могут усладить свое сердце на земле… Ирина жила, работала, услуживала господам, но сердце ее укреплялось одними воспоминаниями о Киеве, о пещерах, угодниках Божиих и о своем духовном отце-старце. Видно было, что горело и билось в ней сердце любовью ко Христу и духовной жизни, если она, несмотря на все ужасы — ареста в остроге и шествия по этапу, — не вытерпела и убежала вторично от своих господ.

Через год, по объявлению, ее опять нашли в Киеве и арестовали. Снова ей пришлось претерпеть страдания острога, этапного препровождения к помещикам, и наконец, к довершению всех испытаний, господа не приняли ее и выгнали раздетую, без куска хлеба на улицу деревни. Идти ей теперь в Киев, конечно, было непосильно и даже бесполезно в духовном смысле; участь ее решилась, и при помощи прозорливых подвижников Киевской лавры она знала волю Божию… Несомненно, эти духовные отцы благословили ее на юродство ради Христа.

Пять лет она бродила по селу как помешанная, служа посмешищем не только детей, но и всех крестьян. Тут она выработала привычку жить все четыре времени года на воздухе, голодать, терпеть стужу и затем пропала.

За неимением личных сведений от блаженной Паши мы не можем сказать, где она жила до переселения в Саровский лес, или она прямо удалилась туда из господской деревни. Несомненно одно, что в Киеве она приняла тайный постриг с именем Параскевы и оттого называет себя Пашей.

В Саровском лесу она пребывала, по свидетельству монашествующих в пустыни, около 30 лет; жила в пещере, которую себе вырыла. Говорят, что у нее было несколько пещер, в разных местах обширного непроходимого леса, переполненного хищными зверями и медведями. Ходила она временами в Саров, в Дивеево, и ее чаще видели на Саровской мельнице, куда она являлась работать на живущих там монахов.

Она обладала всегда удивительно приятной наружностью. Во время своего житья в Саровском лесу, долгого подвижничества и постничества Паша имела вид Марии Египетской. Худая, высокая, совсем сожженная солнцем и поэтому черная, страшная, носила в то время короткие волосы, так как все поражались ее длинными до земли волосами, придававшими ей красоту, которые мешали ей теперь в лесу и не соответствовали тайному постригу. Босая, в мужской монашеской рубашке, свитке, расстегнутой на груди, с обнаженными руками, с серьезным выражением лица, она приходила в монастырь и наводила страх на всех, не знающих ее.