Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря

Чичагов Серафим

Как известно, о. Серафим запретил сестрам хлопотать об учреждении монастыря, требуя, чтобы они жили, по примеру основательницы матери Александры, тихо, молча, в трудах, а со временем без их ходатайства будет обитель возведена в монастырь, но о. Иоасаф не исполнил и этого завета великого старца. Сперва он потребовал, чтобы Е. В. Ладыженская возбудила ходатайство об учреждении монастыря, что она и исполнила, но по прибытии ее в Нижний, к Владыке, преосвященный Иеремия сказал ей, что он «трижды молился, но рано, погоди».

Во время коронования Их Величеств в 1856 году о. Иоасаф приказал своим петербургским художницам подать прошение, помимо настоятельницы Ладыженской, об утверждении монастыря. Фрейлина Тютчева взялась помочь этому делу. И действительно, вскоре преосвященный Иеремия получил из Синода указ, что по желанию Государыни Императрицы Дивеевская община должна быть возведена в монастырь. Удивленный и несколько рассерженный за хлопоты сестер общины помимо него, Владыка потребовал к себе настоятельницу Ладыженскую. Пока Екатерина Васильевна, измученная неприятностями и непосильными волнениями, собиралась ехать в Нижний, преосвященный Иеремия получил вторичный указ из Синода с выговором, что он мешает распоряжениями относительно Дивеевской общины.

Тогда праведный Владыка решился сам ответить, не дожидаясь Ладыженской, и написал в Св. Синод, что Дивеевская община далеко еще не созрела, чтобы быть монастырем. Наконец, явилась к нему Е. В. Ладыженская, ничего не знавшая о происходившем в Петербурге. Е. В. Ладыженская, чтобы окончательно выяснить, был ли о. Иоасаф близок к о. Серафиму и не состоял ли его учеником, решилась обратиться к игумену Саровской пустыни Исайе с тайной просьбой сказать это по совести и чести, дабы снять с нее недоумение или грех, если действительно Иоасаф получил приказание о. Серафима управлять Дивеевом. Отец игумен Исайя засвидетельствовал самым серьезным и положительным образом, что великий старец о. Серафим никогда не имел учеников и приказал Иоасафу отнюдь не вмешиваться в дела Дивеева. Тогда Е. В. Ладыженская окончательно решила требовать удаления о. Иоасафа и прибыла с этой целью к преосвященному Иеремии. Преосвященный просил ее объяснить, что значит запрос, сделанный ему из Петербурга. Ни в чем неповинная настоятельница сказала только, что она предполагает в данном случае самоизвольные распоряжения о. Иоасафа и художниц, проживающих в Петербурге. Потом она стала жаловаться Владыке на свою жизнь и покаялась, что прежде действительно была предана о. Иоасафу, выдававшему себя за ученика отца Серафима, и слепо верила ему, вследствие чего он самовольно распоряжался делами обители, но теперь решительно отказывается от этого непрошеного попечителя обители и не согласна допускать его в общину. Постоянные неприятности, благодаря действиям и выдумкам Лукерьи Занятовой и ее послушниц, довели Е. В. Ладыженскую до нервного расстройства. Преосвященный Иеремия посоветовал немедленно вернуть Лукерью Занятову и художниц из Петербурга, что и было исполнено.

В официальном описании монастыря, хранящемся в Нижегородской консистории, говорится о Е. В. Ладыженской следующее: «В 1856 году наконец, вполне поняв всю настоящую суть и вред от о. Иоасафа, сама же Екатерина Васильевна не только отказалась от его самоуправства, но даже ходатайствовала у своего Нижегородского епархиального начальства о совершенном воспрещении присутствия и вмешательства его в дела ей вверенной Серафимо-Дивеевской общины, что и было исполнено, хотя эта благая, но уже слишком поздняя мера не могла привести к желаемо-искомому результату — миру и спокойствию, потому что многие годы самопроизвольного Иоасафовского управления, приводя все новых и новых, лично лишь им одним принимаемых лиц в Серафимо-Дивеевскую общину, породили в ней еще как бы совсем отдельное общество близких ему привержениц его, ему во всем последовавших и проникнутых духом его собственного учения, которые, невзирая на его отсутствие, составляли как бы душу его в Серафимо-Дивеевской общине. С удаления же их отца-руководителя лишь более и более, где только было возможно, постоянно возмущали собравшееся уже многочисленное общество».

Возвращением художниц из Петербурга в общину был нанесен сильный удар всем замыслам и стремлениям о. Иоасафа и его сестер. Во-первых, почувствовали, что есть власть, которой они должны подчиняться, тогда как до сих пор всем руководились самостоятельно, а во-вторых, личные хлопоты в Петербурге приносили плоды, а переписка их с высокопоставленными лицами, при малограмотности, была всегда затруднительна и менее полезна. До крайности рассерженный и раздраженный этим распоряжением преосвященного Иеремии, о. Иоасаф повел интригу против Владыки, которого обвинили чуть не в сопротивлении желанию Государыни Императрицы. Узнав, что его назначают на Алеутские острова, преосвященный Иеремия подал тотчас прошение об увольнении его на покой и переехал в Печерский монастырь. Только успел водвориться в Нижнем Новгороде вновь назначенный преосвященный Антоний, как получил письмо от фрейлины великой княгини Марии Николаевны, графини Толстой, в котором спрашивалось: не угодно ли Дивеевской общине послать вновь художниц в Петербургскую академию, и дабы выбор сестер был предоставлен о. Иоасафу, так как ему знакомо искусство живописи и он имеет вкус.

Преосвященный Антоний послал о. Иоасафа в Дивеево. Приезд его был неожиданный, после объявленного настоятельницей нежелания допускать его в дела обители, и произвел немалый переполох. Е. В. Ладыженская приняла его сухо в своей келье и сказала, что даст лично ответ преосвященному, а ему не разрешает производить выбор сестер. Несмотря на это, о. Иоасаф составил свой список сестер и представил его Владыке. Когда Е. В. Ладыженская прибыла к преосвященному Антонию, то был позван и о. Иоасаф. На очной ставке настоятельница Дивеевской обители опять отказалась от попечительства и руководства о. Иоасафа, но живописицы под начальством Лукерьи Занятовой собрались и отправились в Петербург без дозволения Ладыженской. Дела обители, таким образом, пришли в полный упадок.

В это время Михаил Васильевич Мантуров пал совершенно духом и как бы внутренно упрекал батюшку отца Серафима, что он допускает это дерзкое и пагубное самоволие о. Иоасафа. Как говорится в жизнеописании Мантурова, он за несколько дней до смерти своей видел знаменательный сон. Ему представилось, что он с женой идет Саровским лесом и показывает ей то место, где часто с ним беседовал святой старец. Вдруг его глазам открылась прекрасная зеленеющая поляна, на которой было много крестьян, собиравших мох. Один из сборщиков говорит ему: «Вы ведь Серафима ищете!» Помня во сне, что батюшка уже умер, Михаил Васильевич в удивлении спросил: «Да где же он?» «Да разве вы не видите его? — переспросил крестьянин. — Вон, смотрите туда, видите: дымок белеется и выходит из его пещеры; это он ее топит!» Пораженный этими словами, Мантуров разглядел белый дымок, направился к нему и действительно нашел пещеру. Вошли они и видят батюшку Серафима, который сперва скрылся от них, но немного погодя вышел, неся в руках два только что испеченных горячих белых хлеба. Подавая один Михаилу Васильевичу, батюшка сказал: «Вот этот хлебец тебе, кушай сколько угодно, а остальное раздай тем, кто нас знает!» «А этот хлеб тебе, матушка, — сказал о. Серафим Анне Михайловне,

отдавая ей другой хлеб, — кушай сколько тебе нужно, что же останется — раздай!» Затем скрылся о. Серафим, но вскоре опять вышел, неся в руках большую просфору, величиной с тарелку. Подойдя к Михаилу Васильевичу, он говорит: «Вот, радость моя, где мы найдем такого человека, который бы был совершенно боголюбив, а? Где мы его найдем, человека-то такого? Это надобно отдать ему!» И, помолчав немного, добавил грустно: «Нет, радость моя, оставим, не найдем уже мы ныне такого человека!» Это был как бы ответ Мантурову на внутренний его ропот, что святой старец не хочет найти человека, полезного для Дивеева, и изгнать Иоасафа. Поняв этот ответ, Михаил Васильевич не вытерпел и от всего сердца выразил батюшке, как возмущена его душа поступками Иоасафа. Молча выслушав его, о. Серафим сказал: «Так, батюшка! Теперь благовестят, ступай к обедне и жди меня; я приду за тобой скоро; ты меня там найдешь и возле меня станешь, мы помолимся с тобой!» «Аты, матушка, — произнес старец, обратившись к Анне Михайловне, — походи еще одна здесь!» (Этими словами о. Серафим предсказал вдовство Анне Михайловне.) Михаил Васильевич вышел из пещеры удивленный и недоумевая, где церковь, ибо он хорошо знал, что поблизости нет никакой церкви. Но действительно до его слуха долетел благовест, и он вскоре увидел в нескольких шагах прекрасную церковь, наподобие Троице-Сергиевой лавры. Оставив жену, он вошел в церковь и видит, что какой-то юноша приготовляется к службе. Идет далее, и на правом клиросе стоит батюшка Серафим. Михаил Васильевич становится возле, по его приказанию, и они оба начинают молиться.

По окончании службы, при разделе антидора, старец вдруг вынул из-за пазухи бумагу, прочел ее, взглянул на Мантурова и молча спрятал ее. Потом он вторично вынул бумагу, прочел ее и, преспокойно посмотрев на Михаила Васильевича, опять молча же спрятал; наконец, достав ее уже в третий раз и прочитав, сказал Мантурову: «Потерпим еще, батюшка, потерпим немного!» Тут проснулся М. В. Мантуров, хорошо понимая ответ о. Серафима.

Через несколько дней Михаил Васильевич, накануне праздника Казанской иконы Божией Матери, заказал обедню в построенной им Рождественской церкви, за которою и приобщился Св. Тайн. По окончании службы он начал церковнице Ксении Васильевне и сестре Дарий Михайловне Каменской объяснять, что батюшка о. Серафим приказывал ему не отделывать церковь, а ставить так, ибо со временем она должна быть вся расписана; показывал, где и как следует расписать ее по приказанию батюшки. Потом, заметив, что печка попортилась, он приказал церковнице озаботиться исправить ее. Все это произвело какое-то особенное впечатление на сестер, и они, удивленные, простились с ним. Возвратясь домой вместе со служившим священником о. Петром Софийским, женатым на дочери отца Василия Садовского и крестнице Мантурова, Михаил Васильевич напился с ним чаю и, поспешая с обедом, торопил жену свою, говоря: «Не успеешь, поскорее, после жалеть будешь, да уже поздно!» Михаил Васильевич вышел с о. Петром в сад, чтобы набрать лучших ягод и послать их Е. В. Ладыженской. Пройдя немного, он вдруг почувствовал необыкновенную усталость, сел на скамеечку и предал душу Богу. Предполагая, что с ним дурно, о. Петр прибежал к Анне Михайловне, и сейчас же послали в монастырь, откуда спешно явились Е. В. Ладыженская и казначея Е. А. Ушакова. Послали за доктором, а Михаила Васильевича уложили на кровать. Через час явился врач и объявил, что Михаил Васильевич уже с час как скончался. Он умер шестидесяти лет, 7 июля 1858 года, накануне праздника иконы Казанской Божией Матери, и похоронен 9 числа с левой стороны Рождественской церкви, под самым окном.

«Молись, батюшка, — говорил ему о. Серафим, — чтобы тебе лечь с левой стороны Рождественской церкви! Здесь земля святая: тут стопочки Царицы Небесной прошли!»

Михаил Васильевич Мантуров имел чрезвычайно открытую, приятную наружность, с круглым лицом, без бороды и усов. Он отличался веселостью, простотой сердца и необычайной добротой ко всем. Тихо и мирно прожил он, единственный, преданнейший и достойный ученик батюшки Серафима, большую часть жизни своей в Дивееве, хотя и мирянином, но сознательно принесшим жизнь в жертву Богу, ради правды и истины. По письму сына известного писателя Леонида Александровича Михайловского-Данилевского к дивеевской сестре Дарий Михайловне Каменской можно судить, какое впечатление Михаил Васильевич производил на постороннего светского человека. 25 ноября 1858 года он пишет из с. Чемодановки:

«Михаил Васильевич скончался! Два или три раза видел я М. В. Мантурова, но беседа с ним была мне очень впечатлительна. Кончина его, безмятежная, мирная, уже доказывает жизнь его добродетельную. Нельзя ли собрать какие-нибудь хотя краткие, но верные сведения о его жизни? Ведь жизнь его протекала близ Сарова и Дивеева, хорошо бы собрать некоторые подробности о его жизни, о подвиге бедности Бога ради, об излечении его о. Серафимом и, наконец, о его блаженной кончине, — как венец ему и награда земная. Я полагаю, если бы вы или кто-либо из ваших сестер потрудились бы порасспросить и поузнать у жены покойного и у знавших его, то я напечатал бы сии сведения в одном из журналов. Право, сие было бы, во-первых, полезно для ближних, ибо, может, кто из читателей, прочтя о простоте жизни покойного, и опомнился бы, во-вторых, главное — было бы многопорочному и греховному миру как бы напоминанием, что есть люди, пренебрегшие благами мира, и что все-таки свет их не забыл; в-третьих, и к Михаилу Васильевичу это было бы от вас и меня знаком, что мы уважали покойного и за гробом, когда обыкновенная, земная любовь отпадает, вспомнили о нем. Во всяком случае, прошу вас, милостивая государыня, простите, если наскучил вам моим письмом, но написал я вам то, что Господь мне на душу положил, и кажется мне, что напечатать хотя кратко о покойном М. В. Мантурове будет полезно для ближнего, а польза ближних есть любовь к ним, а любовь ближнего есть Бога любить, чему вы высокою жизнью вашей подаете пример нам».

В 1885 году положена была на могилу Михаила Васильевича простая деревянная доска с крестом из черного дуба, перед которой на стене церкви прибита икона его Ангела Архистратига Михаила.

В 1858 году о. Иоасаф, не имея права сам приехать в Дивеевскую обитель для переговоров со своими ученицами, присылал офицера Назимова, который с купчихой Таракановой усиливался войти в церковь, но не был допущен. Он проклинал общину и начальницу за устранение Иоасафа. На другой день офицер перелез через ограду, вошел насильно в церковь, заставлял сестер прикладываться к принесенному им образу и возобновил свои ругательства (Мнения митр. Филарета, т. 5, с. 196).