Летописцы отцовской любви

Вивег Михал

— Обалдеть! — ахает сестрица.

Я показываю ей клочок бумаги, который неожиданно упал на меня под столом, — на нем номер телефона и имя «Линда».

— Ну тогда я ничего не понимаю в жизни, — говорит сестрица.

— А с чего бы тебе понимать?

К участию в «Тринадцатой комнате» подбила меня опять же она. Какая-то наркоманка — две недели сестра уговаривала ее прийти в студию и сесть в ихнюю будку — в последнюю минуту струхнула, и сестре в срочном порядке пришлось искать нового извращенца. Само собой, она сразу вспомнила про меня. В принципе я был «за», но родители едва не прихлопнулись. В конце концов согласились, но лишь

при условии, что из этого ихнего гнездышка я ни в коем разе не выпорхну.

А происходило это примерно так (надеюсь, вы понимаете, что я капельку привираю).

Ведущий. Желаем вам приятно провести этот поздний вечер. Поучаствуем вместе в следующей части нашей программы «Тринадцатая комната», в которой мы говорим о вещах, о которых обычно вслух не говорят. В самом деле, с кем только мы не знакомили вас в наших передачах: с пятидесятилетней проституткой, с тринадцатилетним мазохистом, с педофилом, урофилом и даже с девушкой, заколовшей ножницами собственную бабулю. И с многими-многими другими. Но здесь еще никогда не бывал человек, написавший книгу… Сегодня он здесь, и наша программа о том, что и такие люди бывают на свете. Пан В., летописец, как принято называть людей с таким отклонением, нашел в себе мужество и пришел к нам. Добрый вечер, пан В.!

Я (из будки). Добрвечр!

Ведущий. Как и всегда, вы можете, уважаемые зрители, задавать вопросы по телефону, который находится на столе у мадемуазель Иванки. Заметим, кстати, что сегодня у нее новая прическа. Добрый вечер, мадемуазель Иванка!

Иванка. Добрый вечер!

Ведущий. В программе, естественно, принимает участие и сексолог — пан доктор Узел. Добрый вечер, пан доктор!

Узел. Добрый вечер.

Ведущий. Итак, пан В., как прошло ваше детство? Оно было счастливым?

Я. Жить можно было.

Ведущий. Отлично. А как насчет школы? Какие предметы нравились вам больше всего? Наверное, письмо?

Я. География. И совместная физра.

Ведущий. Совместная физра? Не могли бы вы объяснить нашим зрителям, что это значит?

Я. Физкультура совместно с девчонками.

Ведущий. Что вы на это скажете, пан доктор?

Узел. Этому я не придавал бы особого значения. Это обычное проявление ранней сексуальности.

Ведущий. Пан В., не могли бы вы сказать, в каком возрасте к вам в руки попала первая книжка?

Я. Точно не помню. В год или два…

Ведущий. Вы любили брать ее в руки? Обнюхивать ее?

Я. Чесслово, не помню.

Ведущий. А как вам, например, такая раскладная книжка, где все-все двигается? Не станете же вы утверждать, что даже это не возбуждало вас…

Я. Книжки-гармошки меня никогда не впечатляли.

Ведущий. Пан доктор, ваше отношение к этому как специалиста?

Узел. Движущим мотором каждого прирожденного летописца в большинстве случаев является либидо — сознает он это или нет. И лишь в исключительных случаях мы обнаруживаем здесь иной мотив — как правило, это тщеславие или деньги.

Ведущий. Перейдем теперь, пан В., к вашей книге. Закончив ее, вы ощутили грусть, пустоту или сожаление?

Я. Скорей радость.

Ведущий. Сколько часов в день вы, собственно, работаете? Я имею в виду,

сколько часов в день вы… записываете?

Я. Много. Иногда — десять.

Ведущий. А кроме этого, у вас есть хобби, ну, например, девушка?

Я. Время от времени.

Ведущий. А вы говорите с вашими девушками о своем извращении? Или умалчиваете о нем?

Я. Нет, не умалчиваю.

Ведущий. А как реагируют девушки на ваше извращение?

Я. Я бы сказал, что в целом оно им нравится.

Ведущий. У нас есть первый звонок зрителя. Пан Т. из Нова-Паки спрашивает, не готовы ли вы дать себя кастрировать.

2

Стоит нам утром заявиться на пляж, как М. под бдительным оком моего отца приступает к подготовке своей новой видеокамеры. Он старается напустить на себя вид ироничный, но сразу видно, что эта японская игрушка его целиком захватила. Синди заинтригованно наблюдает за ними обоими, Кроха, напротив, тотчас переворачивается на живот и опускает мордашку на скрещенные руки. Наверное, я могла бы сказать ей, как понимаю ее когда мне было тринадцать, как сейчас ей, я вела себя так же. Однако подойти к ее лежаку не решаюсь. Вместо этого открываю тетрадь и принимаюсь писать.

До своих шестнадцати я терпеть не могла сниматься. А если уж быть абсолютно точной, так до шестого июня тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Скажи мне кто еще пятого июня того же года, что через каких-нибудь десять лет я буду еженедельно выступать по телевизору, я бы только высмеяла его. Чтобы я когда-нибудь по своей воле встала перед телекамерой? Я, которая всем нутром ненавидит даже обычную фотографию и уж тем более всякую съемку?!

Полная чушь. Исключено.

Это яростное неприятие камеры, разумеется, взрастил во мне папка. То есть он тот человек, который любит фотографировать. Хотя он и фотографирует смолоду (несколько его лирических пейзажей были даже напечатаны в журнале «Чехословацкий воин»), но эта его страсть пышным цветом расцвела только с моим появлением. Он купил фотоаппарат «Зенит» и в первые десять лет моей жизни отщелкивал на меня по меньшей мере сотню пленок в неделю — во всяком случае, так мне казалось. В нашей квартире, сколько я себя помню, везде висело и валялось дикое множество черно-белых, а позднее и цветных фоток. На всех была я. Лишь на нескольких — я с мамой.

На первый взгляд фотография — вполне симпатичное, этакое культурное хобби, но верьте мне: когда такой страстный любитель-фотограф — ваш отец, детство просто превращается в ад. Я не преувеличиваю. Его фотоаппарат отбивает у вас охоту к любой прогулке за город, к любому дню рождения, к костру, на котором предстоит жарить сардельки, к народному гулянию в день святого Матвея и даже к новому велику. Фотоаппарат отравляет вам лес, море, горы, снег, солнце, да-да, именно солнце. Он портит вам весну, лето, осень и зиму. Вы хотите сесть, а должны стоять. Хотите пойти влево, а нужно — вправо, потому что влево — против солнца. Вам захочется в конце концов домой, ан нет, еще чего, ведь идти домой при таком мягком освещении — непростительный грех! Вам приходится без конца одеваться и раздеваться, и не потому, что жарко или холодно, а потому, что по цвету вам надо гармонировать то с растрескавшейся ольховой корой, то с полем дикого мака. Вы не живете, а позируете. Нельзя ни пописать, ни расслабиться, ни почесаться. Вы должны все время лицедействовать. Улыбаться.