Летучие мыши появляются ночью. Та, которой не стало. Табакерка императора
Шрифт:
– Хорошо, мадам.
Дверь закрылась. Ева тотчас вскочила. Она подошла к шкафу, вынула меховую накидку и надела ее. Она заглянула в сумочку, проверяя, есть ли там деньги. Потом погасила свет и выскочила в холл.
Миновав злополучный прутик, она сбежала по лестнице так тихо, что никто ее не услышал. Она совершенно точно рассчитала все движения Иветы. Голоса слышались уже из главной гостиной; дверь была приоткрыта, и видно было, как Ивета, стоя к ней спиной, округлым, гостеприимным жестом приглашает служителей закона не стесняться. Ева увидела чьи–то
И снова, как уж было недавно, она отперла дверь черного хода. Но на сей раз она закрыла ее за собой. Она поднялась по ступенькам в намокший росою сад, прямо под луч берегового маяка, и вышла через заднюю калитку. Через три минуты, никем не замеченная, кроме соседского пса, отчаянно рвавшегося с цепи, она уже останавливала такси в неярком свете фонарей мирного бульвара Казино.
– Дом семнадцать, по рю де ла Арп, – сказала Ева.
Глава 13
– Это тут?
– Да, мадам, – сказал таксист. – Дом семнадцать, по рю де ла Арп.
– Это частный дом?
– Нет, мадам. Лавка. Цветочная лавка.
Рю де ла Арп, как выяснилось, находилась в немодной части Ла Банделетты; точнее сказать – у самой набережной. Английские денежные мешки, поддерживавшие Ла Банделетту, презирали этот район, потому что он выглядел (и был) в точности как какой–нибудь Уэстонсьюпер–мэр, Пейнтон или Флокстон [2].
Днем маленькие пыльные улочки пестрели витринами, ломившимися от сувениров, игрушечных ведерок, лопат и мельниц, желтыми рекламами американских фотоаппаратов «Кодак» и пышными вывесками почтенных кафе. Но по ночам, теперь, когда осень вступила в свои права, улицы эти погружались в темноту и уныние. Извивающаяся среди высоких домов рю де ла Арп поглотила такси. Когда оно остановилось перед темной дверью, Еве мучительно не захотелось выходить.
Она сидела, держа руку на дверце, и смотрела на шофера в смутном свете счетчика.
– Цветочная лавка? – переспросила она.
– Ну да, мадам. – И он показал ей на белую табличку в темной витрине. «Райские сады. Большой выбор цветов». – Но тут, понимаете ли, закрыто, – добавил он предупредительно.
– Да, да, конечно.
– Может, отвезти вас куда–нибудь еще, мадам?
– Нет, нет. Мне сюда. – Ева вышла из машины. – А вы, случайно, не знаете, чья эта лавка?
– А! Чья она? Не знаю, – ответил шофер, тщательно взвесив вопрос. – Чья она – я не знаю. Но управляет тут мадемуазель Латур, короче мадемуазель Прю. Очень обходительная девушка.
– Латур?
– Да, мадам. Вам нехорошо, мадам?
– Нет. А у нее есть родственница, сестра, или, может, тетя, такая Ивета Латур?
Шофер уставился на нее.
– Вот, господи, ну и задали вы мне задачу, мадам! Я бы с удовольствием… Я знаю только лавку. Лавка чистенькая, аккуратненькая, нарядненькая и хорошенькая, как сама мадемуазель Прю (тут Ева поймала на себе его любопытный взгляд). Вас обождать, мадам?
– Нет. Ах да! Лучше подождите.
Она
Безмятежный таксист у нее за спиной прикидывал: «Господи, хорошенькая–то какая, и англичанка! Неужели же мадемуазель Прю отбила у нее ухажера, а эта мадам пришла сводить с ней счеты? Тогда, старина Марсель, тебе лучше убраться отсюда подобру–поздорову, пока в тебя не попали купоросом. Хотя нет, англичане вроде редко пускают в ход купорос. Но они тоже бывают хороши, я видел, что творится, когда мистер приходит домой пьяный, а миссис lui parle de ca [3]. Ладно, почему бы не поразвлечься без риска для жизни. Да за ней ведь еще и восемь франков».
Что до Евы, то ее мысли были далеко не так просты и прямолинейны.
Она помедлила перед дверью. За чисто вымытым зеркальным стеклом почти ничего не было видно. Из–за темных крыш выбрался месяц, но стекло отсвечивало и сделалось непроницаемым.
В любое время после десяти. Дверь открыта. Милости просим.
Ева взялась за ручку, и дверь подалась. Она распахнула ее, ожидая, что тотчас затренькает колокольчик. Но все было тихо. Тьма и тишина. Оставив за собой открытую дверь, не без опасений, но, успокоив себя мыслью о таксисте, Ева вошла в лавку.
Опять никого…
На нее дохнуло влажной, благоуханной прохладой. Лавка была небольшая. У самого окна на цепи, прикрепленной к низкому потолку, висела накрытая на ночь птичья клетка. Лунный луч полз по полу, освещая призрачное пиршество цветов и отбрасывая на стену тень от похоронной гирлянды.
Она прошла мимо прилавка и кассы, мимо спутанных цветочных запахов, разбавленных сыростью, и наконец заметила желтую полоску света. Он выбивался из–под тяжелой портьеры, завесившей дверь в заднюю комнату. И в тот же миг за портьерой прозвенел певучий девичий голос.
– Кто там? – весело спросил голос по–французски.
Ева шагнула вперед и раздвинула портьеру.
Больше всего для открывшейся ее глазам комнаты походило слово «уютная». Она прямо–таки излучала уют. Она была маленькая, и хоть обои на стенах выдавали плачевное отсутствие вкуса, они тоже дышали уютом.
Над камином было зеркало, окруженное конструкцией из деревянных ящичков, в жаровне ярко горели круглые угли, которые французы называют «bоulеls» [4]. На столе стояла лампа под абажуром с бахромой. Был тут и диван с целой галереей кукол. Над пианино висела семейная фотография в рамке.
Сама мадемуазель Прю как ни в чем не бывало сидела в кресле возле лампы. Ева никогда ее прежде не видела, но мосье Горон и Дермот Кинрос тотчас бы ее узнали. Она была безупречно одета и являла собой образец спокойного достоинства. Большие темные глаза скромно смотрели на Еву. Рядом с нею на столе стояла коробка с шитьем, она чинила розовый эластичный пояс для чулок и как раз перекусывала нитку. Эта деталь и придавала всей сцене такую непарадную, интимную уютность.
Напротив нее сидел Тоби Лоуз.