Летучие собаки
Шрифт:
— Тебе же хорошо известно, что Хельмута нельзя бить, он еще маленький и не хотел ничего плохого.
Хельмут всхлипывает, уткнувшись носом в папин рукав, и глядит так, будто он ни при чем. Просто-напросто развинтил мои часы с красным кожаным ремешком и всё оттуда вытащил. Он никого вокруг не замечал — так остервенело ковырялся в механизме. Отверткой. С таким упрямством и яростью, что даже язык прикусил, и кончик его налился кровью. А когда наконец увидел меня, перепугался. Замечательные часы испорчены. Стрелки погнуты, тут больше ничего не исправишь. Брату досталась пощечина. Тот сразу в слезы и в бешенстве смел рукой со стола все детальки. Потом бросился к двери и заревел еще громче, чтобы папа на лестнице услышал.
—
— Но ведь Хельмут, Хельмут всё поломал.
— Пожалуйста, выражайся яснее, когда говоришь с отцом.
— Хельмут сломал мои часы.
Хильде и Хольде стоят в дверях — пришли посмотреть, что тут за шум. Папа чуть не бесится:
— Замолчи и ступай к себе в комнату.
— Но Хельмут развинтил их и заслужил по уху.
— С меня хватит, Хельга, какая наглость с твоей стороны.
Теперь и мне достается смачная затрещина. Я тоже начинаю рыдать, бегу в комнату и кричу:
— Так нечестно!
Пала устремляется следом. Только бы успеть закрыть дверь и два раза повернуть ключ. Папа стучит, папа барабанит:
— Хельга, открой! Открой немедленно, нельзя запираться, и тебе это хорошо известно.
Но он все равно не войдет, может надрываться сколько угодно. Второй раз ему меня не ударить, я в своей кровати, уткнулась в подушку. Она уже намокла от слез. Вот Хельмут почти всегда плачет без слез, плачет не от обиды, а от бешенства, потому что не хватает силенок меня поколотить. Если прижать подушки к ушам крепко-крепко, то почти не слышно, как папа стучится, кричит и свирепствует.
Хельмут еще дитя и не знает, что делает, он совсем маленький, и Хильде маленькая, Хольде и Хедда тоже, а Хайде подавно. Все еще маленькие, им все разрешается. Только родители имеют право наказывать, а у самой старшей, видите ли, нос не дорос. Зато сносить проделки этих дьяволят, присматривать за ними, когда у мамы болит голова, когда она лежит в постели и в доме надо ходить на цыпочках, — тут Хельга уже достаточно взрослая. Мама может отдыхать, папа ночевать в Ланке и вообще целыми днями не появляться дома. Все равно старшей строго-настрого запрещено препираться с малышней. «Хельга уже многое понимает, — говорит папа, когда хочет похвалиться мной перед другими, — она так трогательно заботится о сестренках и брате».
Папа в коридоре до сих пор кричит:
— Сегодня никаких фильмов! Слышишь, Хельга, никаких фильмов.
Потом стук прекращается. Хельмут, скорее всего, опять играет с моими часами — конечно, ему разрешили, единственному мальчику все позволено. Мы, остальные, — обыкновенные девчонки. Хайде еще хорошо, о ней мама заботится по-настоящему. Все взрослые дивятся ее голубым глазам. Но ведь цвет еще изменится, в конце концов у всех детей сначала голубые глаза.
В детской смеются Хольде и Хильде. Играют в куклы? Хельмут продолжает издеваться над часами, разбирает на детальки. А может, строит из кубиков дома и машины. Вообще-то он еще не умеет обращаться с отверткой, маловато извилин. Папа наверняка наябедничает о нашей ссоре маме, наверняка скажет, что брат просто тихо играл сам с собой. А мама даже не спросит, так ли все было на самом деле, только посмотрит сердито и сделает вид, что у нее болит голова. Вот и няня появилась, что-то говорит сестрам. Теперь стучится ко мне: «Хельга, хорошенько оденься и причешись, скоро подадут ужин».
Дальше тянуть некуда, надо открывать. Надеюсь, папа не будет ужинать. Послушаю на лестнице, внизу ли он.
В дело идут отвертки, таблички с названиями улиц снимаются со стен домов. У мужчин израненные пальцы, руки от непрерывного и быстрого завинчивания в мозолях. Подключаются гончары, приступают к глазурованию. Все лепится вручную на гончарном круге, затем обжигается. Каждому новую кружку. Летний ветер гуляет по сочным лугам.
Кампания идет полным ходом. Целая область обведена зеленым карандашом. Время взяться за книги. Грядет чистка библиотек. Зеленый карандаш оставляет глубокие раны, выгрызает враждебную лексику Названия улиц, французские, заменяются немецкими. Готический шрифт. Карандаш подчеркивает, правит, делает на полях пометки, записывает предложения по германизации. Новояз льется рекой, семьдесят восемь слов в минуту. Язык приводят в норму. Идет переобучение местного населения, занятого в административной сфере. Усвоение лексического минимума. Организуются языковые курсы. Устраняются ошибки в произношении, это — обязательная программа.
Много долбежки. Сбивают иноязычные надписи на памятниках, на надгробных плитах, уверенно стучат молотками. Долой эпитафии. Даже иноязычные родился, умер.С белья, из-под воротничков, с мясом вырывают этикетки. Зеленый карандаш перечеркнул привычные формы приветствия, прощания, вежливого обращения.
Каждый получает новое имя. В ходе германизации Эльзаса искореняется все французское, из речи и из паспортов. Вытравляют всерьез. Чуждые надписи на водопроводных кранах бесследно исчезают, остаются лишь гор.и хол.За французские слова штрафуют, размер штрафов определяет зеленый карандаш, валяется все чуждое. Со столовых приборов — серебряных или мельхиоровых, не имеет значения. Отовсюду удаляются выгравированные слова, изречения и застольные молитвы. Со всей беспощадностью.
Ликвидируют фарфоровый цех, где, несмотря на строжайший запрет, продолжалось производство глиняной кухонной посуды с французскими надписями. Ведра с краской опрокидываются, потрясенные рабочие роняют кисти. Всех ставят лицом к стене, руки за спину. Пока записывают сведения о виновных, все, что есть на складе, разлетается вдребезги. Декоративные тарелки с цветочными узорами и видами городов. Отдельные буквы на осколках сгодились бы и для новых, немецких слов. Но зеленый карандаш пресекает зло в корне. Грубые подошвы топчут, измельчают черепки и нарисованные кистью буквы. Из окон посудных лавок летят сосуды для молока, для воды, для вина. Целая коллекция солонок тоже отправляется на улицу, осколки настигают группу арестованных, на висках краснеют порезы.
На лицах отблески пламени, факельщики стоят в ореоле сияния, по команде опускают горящие факелы. И вот уже костры полыхают повсюду, на каждой площади — большой пожар, а в ночном небе над городом зарево. Полыхают произведения печати. Шелестят пропитанные бензином страницы словарей и романов, кулинарных книг, брошюр. В огонь летит любая книга на французском языке, даже переводная, не важно, где конфискованная — в Страсбурге или окрестностях. Каждая семья обязана сдать подобную литературу. В первую очередь отслеживают подозрительных. Обыскивают даже самого скромного посетителя парка, погруженного в чтение. По другую сторону пылающей бумажной горы видны фигуры людей. Там жарят нанизанную на палки картошку. Вытирают пот со лба. Чокаются, пробуют вина в зареве пожара. Тост за успешную германизацию. Подносят к губам стаканы, они сверкают на фоне извивающегося пламени и дыма, столбом поднимающегося в освещенное небо. А после — сапогами в пекло, в ночную жаровню, по тлеющим останкам. Постепенно угасающим.