Летящий с ангелом
Шрифт:
Если в первые дни в нашей стройотрядовской жизни наблюдались какие-то проблески романтики, то к концу первого месяца ничего, кроме усталости, не осталось. Наш распорядок, наверное, мало чем отличался от каторжного. Законные выходные отличались от будней разве только бодрой музыкой, гремевшей из поселковых динамиков. Но, странное дело, именно этот тупой потогонный труд меня вполне устраивал. Более того, доставлял удовольствие. Особенно, когда Ренат на прощанье одарил меня своим замечательным топором с клеймом «1882», что означало год изготовления. Ну, что это был за топор! Симфония! Он звенел, как меч дамасской стали, практически не тупился. Его не нужно было точить ежедневно, как те за 72
Лицо мое сильно загорело, обветрилось. От носа к губам и вокруг глаз пролегли белесые морщины. На возмужавшем лице застыла усталая пытливость. Брился я раз в неделю по субботам в бане, остальное время зарастал гнедой щетиной, как бич. Волосы мои опускались до плеч, а чтобы не мешали работе, я их прихватывал на лбу хипповой лентой с индейским узором. Ладони перчаткой покрывали сплошные мозоли. Наверное, также обмозолилась и моя душа. Во всяком случае, о Свете я вспоминал все реже.
Только мысли о смерти никак не отпускали. Может, поводом к тому послужили те несколько случаев, когда я находился в смертельной опасности. На меня обрушивались тяжелые бревна, в сантиметре от виска пролетал топор, я падал с десятиметровых лесов на щебень, несколько раз меня пытались задавить пьяные водители — хоть бы что… Какая-то добрая мощная сила отбрасывала меня прочь из эпицентра опасности, заботливо подстилая мягкую невидимую соломку. Поднимался и шел себе дальше, потирая ушибленные места. Но мысль о том, что рядом снова прошла костлявая мадам с косой на плече, снова возвращала меня на грань, где теряли цену обычные идеалы.
Рядом с нами на пакгаузе работали украинцы. Строили мы типовые придорожные навесы на высоких деревянных стойках. Нас работало восемь человек, их — трое. Иногда к ним на помощь приходила хрупкая брюнетка в белом платке по самые глаза и тонкими ручками рубила топором железную лиственницу. Обычно она работала на кухне, стирала и протяжно звала: «Хлопцы, вэчэряты!» Наша бригада работала с восьми утра до восьми вечера. Украинцы — часов шесть в день. Мы без выходных, они на пятидневке. Мы уходили с работы руки за спину, чтобы унять боль в пояснице, а эти — бегали пузами вперед и нас обзывали зэками. Мы строили пять навесов, они — восемь. Мы управились за полтора месяца, они — за три недели. Перед отъездом на новый объект в Золотинку украинцы весь день с утра отмечали сдачу объекта прямо у нас на глазах под одним из навесов.
— Хлопчики, идыть зараз до нас клопову горилку с салом йысты! — звали нас провокаторы, разливая по грязным стаканам душистый коньяк.
— Нам нельзя. Сухой закон, — отвечали мы, захлебываясь горькой слюной.
— Дывытэсь, бо зовсим засохнитэ, — ржал бригадир Мыкола, сверкая турецкими глазами. Он приложился к горлышку шампанского, жадно забулькал, и вдруг из его ноздрей хлынули две мощные пенистые струи.
— Ты чего ценный продукт переводишь, вредитель? — возмутился Ваня, трепетно относившийся к чуждым буржуазным напиткам.
— Тю, а чого нам економыты, — удивился Мыколо, промокая пухлый шерстяной живот, — колысь мы по пьять тыщ карбованцив за цэй кулорт увэзэмо. А вы, хлопчики, хочь по сотни визьмэте? Га? Отож…
В тот раз даже мой терпеливейший Ваня дошел до точки кипения. Мы откопали с ним зарытую «на черный день» в тайге «квартирьерскую» бутылку шампанского и уничтожили ее под звуки музыки, долетавшие с танцплощадки. Вспоминали ковбойские приключения, штурмовые дни сессии, когда за день сдавали по три зачета с экзаменом; наши стипендионные посиделки. Сквозь дымок костра я смотрел на обросшее белесой щетиной обгоревшее курносое
— Ты, Андрюха, в душу мне плюнул.
— Это про стаканчик легкого винца так метафорично?
— Дело не в стаканчике, — простонал он. — Я хотел три сотни премии тебе выписать, как лучшему бойцу. Теперь тебе ее не видать, как собственных ушей. За нарушение закона. Сухого…
— Ну и ладно, — махнул я легкомысленно. — Я сюда не за деньгами приехал. Мне они до лампочки. Никогда не нуждался и не буду.
— Это почему же? — дернулся командир. Кажется, именно этого он больше всего желал себе, любимому.
— Ты помнишь, командор, девушка в аэропорту про нищего пела?
— Ну. Вы с ней еще поспорили.
— Тогда я не мог ей ответить, почему дающий милостыню не станет нищим. Сейчас могу сказать. Потому что дающий не теряет, а приобретает. Вот так.
— Ну и что? — протянул он, так ничего и не поняв.
— Пусть моя неудавшаяся премия будет милостыней тебе. Пусть она пополнит те двести тысяч, которые ты увезешь отсюда в собственном кармане.
— Ты это… откуда знаешь?
— А я, командор, вообще знаю гораздо больше, чем ты предполагаешь. А теперь извини, спать пора. Мы, как ты со своей «великолепной семеркой», спать до обеда не можем. У нас работа. А это посерьезней ваших денег.
С того дня командир стал мечтать, как бы со мной быстрей расстаться. Мы с Ваней достроили свое щитовое общежитие «ОЩ», заселили в него двадцать бездомных семей из палаток и пошли навстречу командиру, вылетев с первой партией. Перед отъездом накупили японских сувениров, сели в автобус и отправились в аэропорт Чульмана. Наш самолет вылетал вечером. Надо было куда-то себя девать. Наши истфиловские эстеты пошли в парикмахерскую аэропорта ровнять бороды и срезать мозоли. Выбора у нас с Ваней большого не было: аэропорт, ресторан, тайга — и мы решили пообедать.
Практика показала, что спиртное во время перелета приносит тяготу и расстройство желудка. Поэтому заказали мы обыденные солянку, бифштекс и кофе. Когда первые глотки густого бульона пролились целебным елеем в наши измученные кашей пищеводы, когда на душе наступил уютный покой… Под окнами заведения зарычал мощный двигатель, и в помещение ввалилась толпа старателей. Может быть, на Большой земле через пару месяцев они вспомнят о своих высших образованиях и научных степенях, станут завсегдатаями салонов, оденутся в элегантные костюмы… Может, будут ходить в симфонические концерты и на поэтические вечера… Здесь, в таежной закусочной, мы наблюдали одичавших бичей, грубо требовавших хоть чего-нибудь выпить-закусить — и быстро! Загнанная официантка бегом носила из кухни омлеты, попавшие под руку бутылки со спиртосодержащей жидкостью — все равно что, только поскорей. Дикари все это сметали со звериным чавканьем и рычаньем. Наконец, волчий аппетит утолен. Чумазые, волосатые бичи откинулись на спинки стульев и тут началось:
— Ты чего нам полусладкое притащила? Что за пошлость! Убрать! И принеси-ка брют, лучше новосветский, да коньячку марочного армянского. А покушать… Приготовь-ка нам, детка, поросенка с хрустящей корочкой, пулярочку под брусничным соусом, да еще икорки зернистой во льду поднеси, да не забудь соленых рыжиков отборных, да крабов помясистей…
— Оплата вперед! — рявкнула официантка тоном командира, поднимающего роту в бой.
— Да на, бери, только праздника не губи! — На стол посыпались засаленные сотенные купюры.