Летящий вдаль
Шрифт:
Небо затянуто серыми тучами. На дальнем плане, у самой линии горизонта, проступают невысокие холмы, словно обведенные темным контуром. Будто художник послюнявил карандаш и прочертил четкие границы. Впереди, насколько хватает глаз, тянется пшеничное поле, колосья слегка покачиваются от душного степного ветерка. Идти вперед легко и приятно, босые ступни проминают мягкую землю, в душе царит умиротворение. Я медленно бреду, раздвигая руками пшеницу – та щекочет мои ладони, покалывает и поглаживает. Бескрайнее желтое море вокруг. На западе тучи чернеют, собирается дождь. В этой духоте он
– Как думаешь, долго нам еще идти? – приятный женский голос льется словно музыка.
Я поворачиваюсь влево и улыбаюсь. Кристина ступает мягко, по-кошачьи, не шуршит, как я, старается не приминать колосья пшеницы. Черные волосы перетянуты ярко-синей лентой, она смотрит вперед, сосредоточенно и внимательно, вглядывается в горизонт. Я любуюсь ее выступающими скулами, слегка раскосыми янтарными глазами.
– Вот бы идти так целую вечность!
Кристина кивает.
– Да, но скоро пойдет дождь.
– Пусть, пусть прольется вода! Пусть вымочит нас до нитки!
– Ты чего такой?
– Какой?
Она пытается подобрать слово и не может, в итоге машет рукой, сдавшись.
Мы идем, взявшись за руки, два корабля в желтом море, нашедшие друг друга и больше не желающие расставаться ни на секунду. Два островка счастья и надежды.
– Мы ведь больше никогда не потеряем друг друга? – Кристина с надеждой заглядывает в мои глаза.
Крепче стискиваю ее ладонь.
– Я бы этого не хотел.
Немного помолчав, спрашиваю:
– Помнишь, я как-то рассказывал тебе одну теорию?
– Какую именно?
– Про информационное поле. Будто люди – это что-то вроде компьютеров, а наше сознание – это бессмертная программа, часть этого поля. Если следовать этой теории, то мы никогда и не расставались.
– Не умничай, ты знаешь, о чем я.
Я улыбаюсь. На небритую щеку падает первая тяжелая капля.
– Красиво здесь, – я в очередной раз оглядываю пейзаж.
– И на душе спокойно, – добавляет она.
Мы бредем долго. Дождь все никак не начнется, лишь редкие прохладные капли падают на плечи и макушку. Холмы остались позади, их пологие склоны, покрытые редкой травой, не стали препятствием на нашем пути. За ними взгляду открывается извилистая река, петляющая в степи, словно змейка, спасающаяся бегством от птиц. Ноги – все в пыли, но это не та пыль, которой нужно опасаться. В ней не таится ничего дурного, ею можно дышать без риска для жизни. Здесь все по-другому, все не так, как было раньше.
Память воскрешает образы. Серьезный Мишка, потерявший практически все, но не опустивший руки, спасающий абсолютно незнакомых ему людей; школьный товарищ Антон с растерянным лицом; честный мужик Лёша, предводитель Сынов Сопротивления; многочисленные бойцы Республики, «Атоммаша», калужцы и прочие. Они все должны быть где-то здесь, по другую сторону. Как я и Кристина. Успокоившиеся, наслаждающиеся безмятежностью, никуда не спешащие, ни от кого не убегающие. Так и должно быть.
Мы спускаемся к реке, идем вдоль ее русла. В мутно-зеленой воде плавают водоросли, расходятся круги от взмахнувших хвостом рыб, кое-где из воды торчит редкий камыш. По песчаному берегу идти легко, а сзади, на влажном песке, тянется цепочка наших следов.
На берегу, среди длинных острых стеблей осоки, прячется Аксинья. Притаилась на одиноком камне,
А мы идем и идем все дальше. Туда, где солнце выглянет из-за туч и подарит нам свое тепло, где нас встретит пламенеющий закат. По воспоминаниям – навстречу покою.
Вместо эпилога
Где-то в дороге
Когда смотришь на дорогу, кажется, что она бесконечна, но это не так. У всего в жизни есть начало и конец. Мой конец, видимо, еще не пришел. Может быть кто-то наверху бережет меня, и я должен выполнить какую-то цель. Я почти умер, почти растворился в вечности, видел безмятежные сны. Но суровая реальность выдернула меня обратно.
Меня так и нашли на мостовой – истекающего кровью, в беспамятстве, придавленного мертвым главарем рейдеров. Жизнь едва теплилась в моем истерзанном и уставшем теле. Как странно, что меня не добили на месте и не присвоили байк с личными вещами. Я представляю себя на месте своих спасителей: что бы сделал я сам, увидев полумертвого мужчину? Допускаю мысль, что оборвал бы его страдания, и обобрать не побрезговал. А эти сталкеры притащили беспамятного чужака на станцию Текстильщики, где местные знахари помогли ему выкарабкаться.
Провалялся я у них больше недели, меня подлатали, почти вернули первоначальный вид. Что с того, что появилась пара новых рубцов на теле? Говорят, шрамы украшают мужчину. А затем я покинул тихую мирную станцию, оставив полсотни патронов за заботу.
И вот под колесами серо-черной полосой змеится асфальтовая дорога, ревет движок, и я снова ощущаю себя вольной птицей, расправившей крылья по ветру. Сколько мне отмеряно еще бороздить бескрайние просторы?
Оглядываюсь вокруг. Кто может похвастаться сейчас тем, что видит эту красоту почти каждый день? Единицы. И я из их числа. Осыпающиеся, влажные после дождя листья, причудливые овраги, поля, сплошь заросшие вымахавшим в рост человека бурьяном, покосившийся телеграфный столб, облюбованный мутировавшими стрижами, не торопящимися улетать в теплые края, одинокая кривая калитка, чудом оставшаяся висеть на одной петле, и даже истлевшее пугало на почерневшей гнилой палке, прислоненное к накренившейся стене домика без стекол. Во всем этом есть красота – местами первобытная, местами пугающая, местами чужая. Но все же она лучше, чем серые прокопченные стены подземелий и отсутствие дневного света.
Как попадется какое-то убежище, надо остановиться. Недавно заметил, что немного сопливит между цилиндром и картером, будто масло протекает, а оно нынче и так дефицитное. Как говорил один хороший человек: «Мотоцикл не течет маслом, он просто помечает свою территорию». Позади остался поворот на Тулу – туда я не рискнул заворачивать. Впереди по курсу село с забавным названием Кукуй, наверняка раньше любили хохмить по этому поводу. Там, на Садовой улице, живет чудной мужичок, владеющий мастерской. У него можно будет задержаться на пару дней, помыть и перебрать байк.