Лев на лужайке
Шрифт:
— Если бы ты видел себя со стороны работающим, Никита! Ах, если бы ты это мог видеть!
Никита Ваганов жадно схватил Нелли. Он тоже сейчас никого и ничего не боялся — любил и любил эту маленькую женщину.
— Нелька ты моя, Нелька, чертовка! Пропадай моя телега — все четыре колеса, но сегодня вечером… — Он двумя руками приподнял ее лицо. — Ты не знаешь, Нелька, где мы сегодня будем спать с тобой?
Нелли Озерова сказала:
— Знаю! На одной из хавир Боба Гришкова. Он потворствует моей любви… Красноармейская, шестнадцать, квартира семь. Обстановка на грани роскоши: поролон и кафель в ванной. Дано на двое
— Даешь субботу и воскресенье, Нелька! Ура!
На этот раз она не позволила ни обнять, ни поцеловать себя, а, наоборот, откинувшись как можно дальше, отстранившись, вдруг мрачно спросила:
— Скажи, Никита, есть на земле люди, которых ты не обманываешь? Хоть один человек? Не смейся, я тебя серьезно спрашиваю!
Он, продолжая смеяться, ответил:
— Такой человек есть. Его зовут Никитой Борисовичем Вагановым.
Они попались, то есть были пойманы с поличным сразу, этим же вечером. В квартиру позвонили, они удивленно воззрились друг на друга, затем Никита Ваганов прошипел: «Не отзываться!» И они не отзывались, но квартира была расположена на первом этаже, какими бы густыми ни были портьеры, две тени с улицы были замечены и узнаны. Это проделала домработница Габриэля Матвеевича — славная, впрочем, женщина, только истерикой Ники сподвигнутая на мерзкое дело: она пошла по следу якобы отбывшего в трехдневную командировку Никиты Ваганова; домработница узнала его смутную тень на оконной портьере, как и тень маленькой женщины, которая могла принадлежать только и только Нелли Озеровой. Расплата произойдет в понедельник, впереди еще ночь с пятницы на субботу, да суббота с воскресеньем полностью. Никита Ваганов и Нелли Озерова разговаривали, лежа в некотором отдалении друг от друга, чтобы не было жарко.
Глядя в потолок, Нелли Озерова сказала:
— Хоть ты и обманщик, Никита, я восторгаюсь тобою. Ты можешь через год-другой стать сотрудником «Зари»! И — здравствуй, Москва, здравствуй, белокаменная! — Ей было жарко, она всегда раскидывалась, раскрывалась. — Ой, как я мечтаю о Москве, как я о ней мечтаю! Вижу, как иду по Петровке в Пассаж покупать для чего-то кружева. А толпа бурлит, бурлит, бурлит.
Он не упрекнул ее в пошлости, в этом «бурлит, бурлит, бурлит», он сам видел бурлящую Петровку, сам следовал в Пассаж бог знает зачем.
Она все знала о нем, не пропускала пустячного беспокойства, ни маленькой песчинки не пропускала.
Никита Ваганов сказал:
— Этот тихий, этот Егор Тимошин, относится к стану камикадзе, крошка. Короче, он уйдет, не охнув… Вот что противно! Я с детьми не воюю. Вот что гадко! Будь он настоящим противником… — И вдруг закусил губу, сделал паузу. — Васька-то Леванов помер! Вот это был противник — загляденье! Будь он на месте Егора, эх, о чем бы тогда могла идти речь, крошка!
А Нелли Озерова все не унималась:
— Егор Тимошин пишет исторический роман. Напишет и станет писателем. Вот и пускай, вот и пускай! Зачем же заедать чужие жизни, занимать место, по праву принадлежащее другому? Несправедливо это, мой родной, несправедливо.
Как эти речи отличались от других речей! Буквально три дня назад родная жена Ника в теплой и широкой постели говорила мужу Никите Ваганову: «Как тебе не стыдно посягать на место многодетного человека? Как у тебя может только возникнуть мысль
Нелли Озерова жарко говорила:
— Милый мой, все хорошо, все будет хорошо… Разве можно допускать такие проколы, как Егор Тимошин в очерке «Династия»?..
— Молчи!
— Зря ты его защищаешь, зря! Напишет роман, станет писателем, богатым, известным человеком. Вот и пусть, мой родной, вот и пусть! Каждому — свое, как ты часто говоришь!..
Две ночные кукушки куковали в постели Никиты Ваганова, куковали противоположное. Он слушал Нелли Озерову, а думал о Василии Семеновиче Леванове, как он умирал и знал, что умрет. Сейчас он видел пергаментное лицо Василия Леванова, рясной пот на этом лице, глаза затравленной собаки и затосковал бы окончательно, если бы Нелли Озерова, умная Нелька, не спохватилась:
— Ты просто нужен самой Москве, ты ей самой нужен. Разве не говорят уже в «Заре», что ты прекрасный работник?
— Говорят, но куда торопиться?
— В Москву! Вот еще, черт побери, вопросики!
Он вдумчиво и наставительно сказал:
— Не надо торопить жизнь, она сама нынче тороплива.
— А лежач камень?
— Ну, я похож на лежач камень, как баран на муху. Болтаешь!
— Вовсе нет: разговариваю с любимым…
Он сказал в потолок:
— А я не знаю, что произошло с очерком Егора «Династия». Я его вообще пропустил…
В воскресенье вечером состоялся памятный для Никиты Ваганова разговор, завершившийся бессонной преферансной ночью. Он сдержанно сказал Бобу Гришкову:
— Моя порядочность — моя порядочность! Прошу не вмешиваться в мою систему порядочности. — Потом, занизив голос, пожаловался: — Боб, я гибну без Москвы. Ночами только и делаю, что брожу по московским улицам, а просыпаюсь весь в поту: «Я до сих пор в этом Сибирске?» Попробуй поживи вот таково, Бобище, потом будешь трепаться о порядочности… Понимаешь, мой город!
Боб все понимал, но, по-прежнему недовольно фыркая, разглядывал собственную шариковую ручку. Он был добрым человеком, способным на жалость и к товарищу, и к уличной кошке, и чувствовал, что Никита Ваганов бездомен, живет на биваке, несчастлив, одинок в городе, готов запродать душу черту, лишь бы вернуться на улицу Горького. Сам Боб Гришков был счастливым человеком и хотел, чтобы все были счастливыми. Он мрачно сказал:
— А, черт с тобой! Живи, как хочешь! Пусть мама тебя рожает заново, а я — пас на пяти взятках.
— Боб, ты играешь в преферанс?
— Но как, идиотище! Меня научил играть папахен, когда мне не было и десяти. Я карты насквозь вижу.
— Сыграем, Боб?
— Ты мне не партнер! Слушай, вали отседова, пока цел, пока я добрый…
Он знал два иностранных языка, был образованным человеком, при желании мог бы достичь сияющих вершин, но так и будет доживать информатором газеты «Знамя», ну и черт с ним, в самом-то деле. Никита Ваганов не нянька — не тот человек. Никита Ваганов сказал: