Лев на лужайке
Шрифт:
— И этот мальчишка больше никому очерки не показывал?
— Нет, только Гридасову!
— Тогда хватит тебе разгуливать по чужим кабинетам, вычитай внимательно очерк «На коне» и сдавай в набор.
Четыре очерка он вложил в папку, аккуратно выровнял страницы и поднял на меня взгляд:
— Я, кажется, просил вычитать очерк и сдать его в набор…
Через сутки в редакции праздношатающиеся устраивали маленькие летучки в коридорах и кабинетах: «Клевый очерк! Этот Алексеев покажет»; «Ой, братцы, представьте, что будет петь Главный Гридасову! Не хотел бы я быть на его месте!» Редакционный народ кость обгрызает до блеска, как молодой пес, но вот на
… Он был редактором заковыристого ведомственного журнала, когда навестил меня в больнице. После его ухода я почувствовал прилив сил: он вел себя так, точно я был совершенно здоров.
… Я не умру в такой палате, я хочу умереть дома, в обстановке, приближенной некоторым образом к редакционной… Илья Гридасов ушел только тогда, когда лечащий врач закричал:
— Вы не можете понять, что ухудшаете состояние Никиты Борисовича!
Я горячо сказал:
— Он — единственный человек, который положительно действует…
— Позвольте вам не поверить… До свидания, товарищ!
Из пяти очерков Виктора Алексеева были опубликованы четыре, два из них премированы, один долго висел на доске «Лучших материалов месяца». Виктор Алексеев оказался благодарным человеком — улучал каждую минуту, чтобы повидаться со мной, понемножку влюблялся в заместителя редактора промышленного отдела, привез мне из командировки в Архангельск роскошный подарок — гигантского омара, засушенного, специально обработанного и пригвожденного к твердому картону. Непонятно, из какого источника это стало известно, но Илья Гридасов имел беседу один на один с редактором, а рассказывали об этом так, точно подслушали:
ИВАНОВ (бодро, весело). Ну и как идет жизнь молодая? Материал по КамАЗу был весьма!.. Чего же ты молчишь, Илья, я же спросил, как идет жизнь молодая?
ГРИДАСОВ (обычным пастозным голосом). Текучка заедает, Иван Иванович.
ИВАНОВ. Ну, ты скажешь! В газете не бывает текучки: она вся — текучка.
ГРИДАСОВ. Я не в том смысле…
ИВАНОВ. В том, в том… Но как же с молодой жизнью?
ГРИДАСОВ. Хм!
ИВАНОВ. Хм! Но твой промышленный отдел не радует молодым духом и комсомольским задором, хотя в этом месяце вы отхватили первое место и по количеству опубликованных материалов, и по качеству.
ГРИДАСОВ. Спасибо!
ИВАНОВ. Своих молодцов благодари… Слушай, Илья, я с тобой, как со старым дружком, хочу посоветоваться, и-и-и… посплетничать… Как думаешь, потянет Ваганов отдел писем? Он у нас не забюрократился?
ГРИДАСОВ. Можно… Работоспособен, словно доменная печь.
ИВАНОВ. Не понял сравнение.
ГРИДАСОВ. Доменная печь, если ее лишить топлива, навсегда выходит из строя. Это называется — закозлиться…
ИВАНОВ. Ишь ты, что знает!.. Так смотри, насчет отдела писем не проболтайся… С Вагановым-то ты не собачишься?
ГРИДАСОВ. Как можно!
ИВАНОВ. Вот это хорошо! А теперь прости: убегаю! А ты не забывай меня, старика, заходи, как выдастся свободная минутка.
Кроме главного смысла этого разговора, меня поразила точность сравнения Никиты Ваганова с доменной печью. Ах, какая же ты умница, Илья! И значит, малости не хватало, чтобы чаша весов
Выжидать, терпеть, чтобы не «закозлиться», мне помогала на тайной квартире Нелли Озерова, на которую Москва оказала молодящее действие — она стала выдающейся красоткой, сама над собой посмеивалась: «Вот что может сделать салон красоты!»
Мы лежали с ней на предельно широкой тахте, лениво смотрели в потолок и вообще на какой-то срок не нужны были друг другу до противности. Поэтому Нелька делала из меня «мокрую обезьяну» — из ее лексикона!
— Гигант! — говорила она. — Титан! Пермитина стер в порошок, а теперь… В кого ты превращаешься, Ваганов? И это что такое? — Она больно схватила меня за жирок на животе. — Да с кем я разговариваю? С человеком, который должен был стать редактором, а удовлетворился замишком редактора отдела… Не смей меня гладить, Ваганов, я сейчас тебя не люблю… Нет, вы посмотрите на эту самодовольную рожу!
… Дома, родная жена Вера, лежа на моем плече, горько сетовала:
— Ты замордуешь себя работой! Это даром пройти не может, если человек месяцами спит по пять часов.
— А Наполеон?
— Никита, родной, милый, остановись, перестань вертеться, как белка в колесе. Наших с тобой заработков хватит на самую приличную жизнь… Будь побольше с детьми, ходи с нами в кино, гуляй…
Нелька презрительно говорила:
— Кишка слаба! Эх ты!
— Пошла ты… Нелька!
— Да, это, пожалуй, единственное, что осталось от сибирского орла — Никиты Ваганова.
Две идиотки! Что они понимали во мне? Главного не знали они: моего виртуозного умения создавать выгодные для себя ситуации, но покрупнее, значительнее и, каюсь, почище, чем с очерками Виктора Алексеева, — здесь я был обыкновенным тихим предателем. И опять приходила на ум сибирская ситуация, когда Егор Тимошин занял удобное для своего писательства место, а я — свое. Поэтому самым крупным происшествием года работы после окончания Академии я считаю разговор с Ильей Гридасовым — разговор простой, как медуза.
Гридасов писал передовую статью, дело шло туго, не хватало фактов, и когда я вошел в кабинет, он сидел в горестной позе, утомленный, с женским выражением лица. Подняв на меня глаза, сказал:
— Никита, вы не знаете ведомственного журнала, где бы требовался редактор или, на худой конец, заместитель?
Вот! Свершилось…
… Теперь, когда сухорукая держит косу за моими плечами, можно признаться, что будь я греком да живи в шестисотые годы до нашей эры, придерживался бы философии Анаксимена, признающей первоосновой всего существующего воздух. Как мне его не хватало, когда начинались загрудинные боли… Существенно, что эти боли начались много позже «наших игр» с Андреем Витальевичем Коростылевым — человеком, внезапно нагрянувшим в мою «Зарю», таким же выдвиженцем с периферии, каким был и Никита Ваганов. Суровой обещала быть борьба с ним, сколько сил мне предстояло потратить! У меня тогда поседел левый висок, невозможно понять, какого черта отставал правый!… У меня поседеет и правый висок, когда я наконец-то сяду в кресло Ивана Ивановича…