Лев Толстой. Психоанализ гениального женоненавистника

Баганова Мария

Я понимал, что не вправе осуждать эту девушку, на плечи которой легла нелегкая ноша. Дабы на моем попечении не оказался еще один больной, вернее больная, я стал уговаривать ее лечь и отдохнуть. Ко мне присоединился доктор Маковицкий. Понимая, что от нее – усталой и измученной, будет мало толку, Александра Львовна согласилась. Мы с Душаном Петровичем остались дежурить у постели спящего больного. Видимо, из соседней комнаты доктор услышал часть нашего с Александрой Львовной разговора, потому что сам тоже поднял эту тему. Выяснилось, что, сопровождая графа Толстого при его отъезде из Ясной Поляны, Маковицкий наивно полагал, что граф направляется в гости к старшей дочери Татьяне Львовне. Толстой не раз

выезжал в ее имение последние два года, один и с женой, спасаясь от наплыва посетителей Ясной Поляны. Там он брал, как он выражался, «отпуск».

Бедный Маковицкий не сразу понял, что Толстой решил уехать из дома навсегда. Думая, что они отправляются на месяц в Кочеты, Маковицкий не взял с собой всех своих денег. Не знал он и о том, что состояние Толстого в момент бегства исчислялось пятьюдесятью рублями в записной книжке и мелочью в кошельке. Только во время прощания Толстого с дочерью Маковицкий услышал о Шамордине. Именно этот женский монастырь и значил конечной точкой их путешествия преданный Душан Петрович.

Поначалу Лев Николаевич всему радовался, даже в тесном прокуренном вагоне ему показалось хорошо и свободно. Он с удовольствием слушал игру на гармошке… Но вот потом…

– Да, что было потом, Вы уже рассказывали: невозможность прицепить дополнительный вагон, духота, три четверти часа на холоде…

– Лев Николаевич много разговаривал со всеми, спорил… с каким-то крестьянином, с землемером, с гимназисткой, которая доказывала ему важность науки. «Люди уже летать умеют!» – сказала она. «Предоставьте птицам летать, – ответил Толстой, – а людям надо передвигаться по земле». Когда Лев Николаевич уронил рукавицу и посветил фонариком, ища ее на полу, гимназистка не преминула заметить: «Вот, наука и пригодилась!» И так запанибрата! Эта девица не сознавала, что говорит с великим человеком! – возмущенно воскликнул Маковицкий. – Она еще автограф попросила. А крестьянин все советовал остаться в Шамордино, мирские дела бросить, а душу спасать… Эта медленная езда по российским железным дорогам помогала убивать Льва Николаевича, – горестно заключил Маковицкий.

– Простите меня, – вставил я, – но мысль о том, чтобы остаться в Шамордино, была дельной.

Маковицкий кивнул.

– До приезда Саши он никуда не намерен был уезжать от сестры, а собирался снова поехать в Оптину пустынь и хотел непременно поговорить со старцем. Но Саша своим приездом все перевернула вверх дном. Она молода, горяча… Я виноват более ее, что не удержал своего пациента. Мы предполагали ехать до Новочеркасска, в Новочеркасске остановиться у родных Льва Николаевича, попытаться взять там заграничные паспорта и, если это удастся, ехать в Болгарию к друзьям. Если же нам не выдадут паспорта, то ехать на Кавказ – к дальней родне.

– Не далековато ли? – изумился я.

Маковицкий ответил мне резким взглядом.

– Да, у Льва Николаевича бывали порой судорожные припадки, учащенный или, наоборот, слабый пульс и сильные головокружения. Но в момент отъезда Лев Николаевич казался физически здоровым. Он был измучен морально. Не вам судить, что было для него вреднее – отъезд или та совершенно ненормальная атмосфера в доме. Супруга Льва Николаевича изводила его ежедневно, общение с ней было для него нравственной пыткой.

Наверное, он был прав – я не вправе был никого судить. А вот разобраться, что же ненормального было в атмосфере графского дома, – я считал себя вправе.

Помимо подробностей их странного путешествия Душан Петрович поведал мне некоторые факты из биографии своего кумира. Он рассказал, что Лев Николаевич учился в Казани в Университете, но бросил, не окончив курса. Что он сам неоднократно признавал, что среда, в которой он вращался, была средой развращающей,

но никакого протеста тогда не чувствовал, а очень любил веселиться в обществе. Что позднее он был даже благодарен судьбе за то, что первую молодость провел в среде, где можно было смолоду быть молодым, не затрагивая непосильных вопросов и живя хоть и праздной, роскошной, но не злой жизнью. Балы то у губернатора, то у предводителя, маскарады в дворянском собрании, спектакли, живые картины, концерты беспрерывною цепью следовали одни за другими. В качестве выгодного жениха он был везде желанным гостем. Все это, конечно, весьма дурно влияло на учебные занятия, и первые полугодичные испытания оказались не вполне удачными. В этом же году Льва Николаевича постигла административная кара: он был посажен в карцер за непосещение лекций истории.

Оказывается, этот эпизод, хоть и неточно, был описан неким Назарьевым, товарищем Толстого по университету и воспоминания его публиковались в «Историческом Вестнике» лет двадцать назад. Издание это было мною найдено, и я могу дословно процитировать занимательный рассказ об этом выразительном эпизоде: «Помню, – говорит Назарьев, – заметив, что я читаю «Демона» Лермонтова, Толстой иронически отнесся к стихам вообще, а потом, обратившись к лежащей возле меня истории Карамзина, напустился на историю, как на самый скучный и чуть ли не бесполезный предмет.

– История, – рубил он сплеча, – это не что иное, как собрание басен и бесполезных мелочей, пересыпанных массой ненужных цифр и собственных имен. Смерть Игоря, змея, ужалившая Олега, – что же это, как не сказки, и кому нужно знать, что второй брак Иоанна на дочери Темрюка совершился 21 августа 1563 года, а четвертый, на Анне Алексеевне Колтовской, в 1572 году, а ведь от меня требуют, чтобы я задолбил все это, а не знаю, так ставят единицу. А как пишется история? Все пригоняется к известной мерке, измышленной историком. Грозный царь, о котором в настоящее время читает профессор Иванов, вдруг с 1560 года из добродетельного и мудрого превращается в бессмысленного, свирепого тирана. Как и почему, об этом уже не спрашивайте… – Приблизительно в таком роде рассуждал мой собеседник.

Меня сильно озадачила такая резкость суждений, тем более что я считал историю своим любимым предметом.

Затем вся неотразимая для меня сила сомнений Толстого обрушилась на университет и университетскую науку вообще. «Храм наук» уже не сходил с его языка. Оставаясь неизменно серьезным, он в таком смешном виде рисовал портреты наших профессоров, что при всем моем желании остаться равнодушным я хохотал, как помешанный.

– А между тем, – заключил Толстой, – мы с вами вправе ожидать, что выйдем из этого храма полезными, знающими людьми. А что вынесем мы из университета? Подумайте и отвечайте по совести. Что вынесем мы из этого святилища, возвратившись восвояси, в деревню? На что будем пригодны, кому нужны? – настойчиво допрашивал Толстой».

В таких разговорах провели всю ночь, и наутро рассказчик чувствовал себя точно после угара, с головой, переполненной никогда еще не забиравшимися в нее сомнениями и вопросами, навеянными странным и решительно непонятным товарищем по заключению. Господину Назарьеву я не мог не посочувствовать, поскольку теперь сам столкнулся с этой непонятной громадой.

– А что было после оставления Львом Николаевичем университета? – полюбопытствовал я.

– После жизнь его была очень дурна, – поведал мне Маковицкий. – До своего отъезда на Кавказ в 1851 году Лев Николаевич перепробовал все – кутежи, карты, цыгане… Однажды он даже пытался, как теперь говорят, провернуть дельце – то есть заработать денег дурным, нечестным способом. Лев Николаевич не скрывает этих порочащих его эпизодов и сам называет их отвратительными, – заключил Душан Петрович.