Лев Толстой
Шрифт:
В это время Владимир Григорьевич принялся за работу по изданию «Полного собрания мыслей Л. Н. Толстого»: делал выписки из литературных и философских произведений Льва Николаевича, писем и дневника, добавляя собственные изречения для формулировки учения, составлял комментарии к нему. Он собрал целую команду, поставив во главе ее философа Ф. А. Страхова. Ежедневно прочесывались труды «патриарха», выбирались мысли, которые затем просматривал сам Чертков, принимая одно, отвергая другое. Что-то порой вызывало его гнев, он обвинял Толстого в антитолстовской ереси, требовал вычеркнуть некоторые строки, изменить слово. И чаще всего тот уступал.
В полдень проголодавшиеся обитатели Телятников, среди которых были и люди самые простые – рабочие, пастухи, земледельцы, – собирались за большим столом с дымящимися кастрюлями. Вроде бы это сообщество людей придерживалось идей равенства, взаимопомощи и любви, но Саша Толстая, которая частенько сюда захаживала, заметила, что «братья» поделены
Мать Черткова, аристократка, принятая ко двору, жила своей жизнью: пила чай у себя в комнате, требовала белых накрахмаленных скатертей, столового серебра и тонкого фарфора. Владимир Григорьевич и сам выглядел всегда элегантно, несмотря на простую рубашку и грубые башмаки. Его сын Дима, весьма посредственный, напротив, отталкивал своей нечистоплотностью: толстовство в этом мальчике проявлялось в отказе от мытья и учения. Он постоянно чесался, валяясь на диване в грязных ботинках. На нерешительные упреки отца отвечал, что жить с мужиками можно, только окончательно опростившись.
Обычно Чертков приезжал в Ясную утром, когда Толстой еще работал. Установлено было, что никто не заходил в кабинет в эти часы без приглашения хозяина. Но то, что запрещено обычным людям, не могло остановить великого ученика. Он входил, склонялся надо Львом Николаевичем, читал через плечо написанное и говорил порой, что следует кое-что изменить. И раздраженный, смущающийся Толстой в очередной раз уступал.
Нередко Чертков приводил с собой фотографов, которые мешали Льву Николаевичу работать, делая снимки, необходимые для пропаганды толстовства. Софья Андреевна, увлекавшаяся фотографией, упрекала мужа, что чужим он позирует охотнее, чем ей. Но к этим мелким жалобам добавились и более серьезные: графиня не могла не заметить, что Чертков немедленно завладевал всем, что выходило из-под пера Толстого, был в курсе не только статей Левочки, оригиналы которых переходили в его руки, но в любой момент имел доступ к дневнику, что пугало графиню и вызывало у нее протест. Она чувствовала себя ущемленной в своих правах, это было похоже на предательство ее привязанности. Раньше можно было утешать себя тем, что, несмотря на всех учеников и все размолвки, удерживала мужа желанием, которое в нем не ослабевало. Теперь это была женщина шестидесяти пяти лет, увядшая, с больными нервами, муж – восьмидесятилетний старик, который, глядя на нее, видел только ее морщины. Уважение, которое он испытывал к ней как к матери своих детей, исчезло после «дела Танеева». Музыкант вновь навестил Ясную в 1908 году, играл «Романсы без слов», графиня плакала. О чем думал Левочка? Софья Андреевна не была уверена, что он не рассказал все своему доверенному лицу. Чертков несомненно знал, что давно между супругами нет близости, и пользовался ее промахами, чтобы укрепить свою власть. Но обойти графиню было нелегко: она прожила бок о бок с великим писателем сорок шесть лет, принимала участие в его работе, переписывала рукописи, вела дом, рожала детей, заботилась о муже, любила его не для того, чтобы в одночасье уступить место какому-то толстовцу. Ее собственная жизнь имела значение только рядом с Толстым, чьей незаменимой спутницей она была всегда. И потому защищалась от Черткова, как он защищался от нее, полагая, что своими трудами и жертвами заслужил исключительное право представлять Толстого в глазах потомков. Для него не было ничего важнее исключительной приближенности к учителю, он был уверен, что лучше других проник в суть его учения, которое следовало оберегать от любых искажений. А потому требовалось следить, чтобы постаревший и ослабевший писатель не уступал просьбам жены.
В этой борьбе противники пытались обзавестись сторонниками. Софье Андреевне хотелось бы видеть сплоченными вокруг себя всех своих детей. Но Сергей и Татьяна держали осторожный нейтралитет, Саша была неприступна, Илья, Андрей, Михаил и Лев поддерживали ее, но по большей части в письмах, так как редко приезжали в Ясную Поляну. В лагере Черткова были Гольденвейзер, Варвара Михайловна Феокритова, помогавшая в переписывании, доктор Душан Маковицкий, секретари Толстого. И, наконец, ему удалось завоевать доверие Саши.
Покидая Россию, не принимал всерьез ее, тринадцатилетнюю. Теперь это была девушка двадцати трех лет, крепко сложенная, немного грубоватая, с мальчишескими повадками, обожавшая лошадей и собак. Взгляд ее выдавал прямоту и честность: со своим бурным темпераментом, она не выносила хитрости и, любя или ненавидя, отдавалась своему чувству полностью. Саша обожала отца и могла бы, как мать, проявлять недовольство и обеспокоенность «внедрением» Черткова в их жизнь. Вдобавок, тот поначалу ей очень не понравился своей развязностью и беззастенчивостью. Но так как сражаться вдвоем против одного легче, предпочла объединиться с Чертковым
Толстой старался не обращать внимания на семейные распри, причиной которых был. Оберегая собственный покой, избегал объяснений с женой и Чертковым – жить оставалось немного и хотелось посвятить это время размышлениям. Его беспокоило будущее страны, которая, считал он, находилась на пороге страшных потрясений, так как для свержения правительства в России есть только два способа – бомбы или любовь.
В январе 1909 года его навестил тульский архиерей преосвященный Парфений, пытавшийся в очередной раз, напрасно, вернуть писателя в лоно православной Церкви. Когда тот, ничего не добившись, уезжал, Софья Андреевна отвела его в сторону и спросила, откажет ли Церковь в поминальной службе ее мужу. Смущенный Парфений ответил, что должен испросить согласия Святейшего Синода, и попросил сообщить, если Лев Николаевич тяжело заболеет.
Узнав от жены об этом разговоре, Толстой заподозрил ее в сговоре с представителями Церкви, испугался и записал в дневнике двадцать второго января: «Как бы не придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я „покаялся“ перед смертью. И потому заявляю, кажется, повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью, я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому все, что будут говорить о моем предсмертном покаянии и причащении, – ложь».
Все это тем больше волновало его, что силы пошли на убыль. В марте опять дал знать о себе тромбофлебит. Приближался конец? Лев Николаевич искренне в это верил. Но через неделю температура спала, и он вновь стал проклинать тело, которое тем не менее не без благодарности ощущал. Лежа в постели на чистом белье, вдруг почувствовал, что, несмотря на восемьдесят лет, плоть его жива, и это его ужаснуло. Пятнадцатого марта был готов к смерти, шестнадцатого заносил в дневник:
«Бороться с половой похотью было бы в сто раз легче, если бы не поэтизирование и самых половых отношений, и чувств, влекущих к ним, и брака, как нечто особенно прекрасное и дающее благо (тогда как брак, если не всегда, то из 10 000 – 1 не портит всей жизни); если бы с детства в полном возрасте внушалось людям, что половой акт (стоит только представить себе любимое существо, отдающееся этому акту) есть отвратительный, животный поступок, который получает человеческий смысл только при сознании обоих того, что последствия его влекут за собой тяжелые и сложные обязанности выращивания и наилучшего воспитания детей».
Переписывая эти строки, Саша думала о том, как хорошо, что нет в ее жизни другой любви, кроме отца.
Настали настоящие весенние деньки, Толстой совершенно выздоровел. Тридцать первого он уже потихоньку прогуливался по заснеженному саду. Снова раздумывал о своих грехах, и о самом главном из них, живым воплощением которого был Тимофей, сын крестьянки Аксиньи. Она вышла замуж, но с него вины это не снимало. Тимофей был живым упреком, который постоянно находился перед глазами, забирался на свое кучерское место и спрашивал: «Куда прикажете вести, барин?» И законные дети, которые знали об этом, что думают они о своем отце? Развратник, сладострастник, дьявол. «Посмотрел на босые ноги, вспомнил Аксинью, то, что она жива, и, говорят, Ермил [Тимофей] мой сын, и я не прошу у нее прощенья, не покаялся, не каюсь каждый час и смею осуждать других». [652]
652
Толстой Л. Н. Дневники, 13 июня 1909 года.