Лев Толстой

Шкловский Виктор Борисович

На Кавказ ехали добиваться чина коллежского асессора чиновники-недоучки и там заселяли скромными памятниками тифлисские кладбища.

На Кавказ посылали ссыльных поляков, слишком влиятельных вельмож и поэтов-неудачников.

Борис Михайлович Эйхенбаум напоминает, что в это же время Чернышевский внимательно и успешно занимался татарским языком.

Казанский университет в России рекламировался. В Петербурге была издана книга на французском языке о Казани, написанная лектором английского языка в Казанском университете Э. Турнерелли. Книга называлась «Казань и ее обитатели». В книге было написано:

«Кроме многочисленных профессоров… большинство которых хорошо известно в Европе и лекции которых дают теоретическое представление о восточных языках, к услугам студентов имеется то, чего недостает европейским университетам: обширное поле для практического пользования этими языками. Казань — единственный город в мире, обладающий университетом, в который стекается такое количество персов, монголов, турок, татар, армян и проч.».

Лев Николаевич в Казани подготавливался для поступления в университет два с половиной года; занимавшийся с ним турецким и татарским языками профессор Казембек удивлялся необыкновенной способности ученика в усвоении чужих языков. Экзамены по языкам, кроме латыни, Толстой сдал хорошо.

По русской словесности и по сочинению он получил «четыре», но провалился на географии.

Лев Николаевич сам утверждал, что он знал мало и не мог ответить на экзамене по географии попечителю Мусину-Пушкину, который, как знакомый дома, хотел помочь и задал юноше вопрос: «Какие во Франции есть приморские города?» Лев Николаевич не вспомнил ни одного.

Лев Николаевич не был сразу принят в число студентов, но ему дали переэкзаменовку и в результате приняли, в чем, вероятно, сказались хлопоты семьи.

Что читал будущий студент?

Приехав в Казань тринадцати лет, судя по его списку, перед этим он прочел сказку «Черная курица» Погорельского.

Сказка хорошая, но совсем детская. Черная курочка дала мальчику талисман — матовое зернышко; если держать его в кармане, то будешь знать, не уча, все уроки. Мальчик зернышко потерял. Оказывается, уроки лучше учить.

Сказка хорошая, но ее нравоучение казанскому студенту не сразу помогло.

Читал Толстой русские былины: «Добрыню Никитича», «Илью Муромца», «Алешу Поповича».

В молодости Толстого детского издания былин не было. Вряд ли ему дали сборник Кирши Данилова, потому что там есть непонятные для детей песни, вряд ли он знал сборники Сахарова, всего скорее читал Толстой не записи былин, а их прозаические пересказы. Многотомные русские сказки, куда входили и прозаические изложения былин, были неоднократно изданы. Богатырские сказки издавались и помимо сборника; выделенные из этого сборника, они продавались отдельно. Но больше всего, конечно, Лев Николаевич читал по-французски. Начинал Лев Николаевич с утра и читал все время, когда оно было свободно.

Много времени было размотано на мечты и старания быть таким, как все.

Внуки опального губернатора для казанского общества были юношами знатными и достаточно богатыми, так как долги деда не перешли на внуков, а осуждение старого графа не состоялось ввиду его смерти.

Но Лев Николаевич был в обществе угловат, не смел и в то же время странен.

Правда, он принимал участие в живых картинах — странном зрелище, мода на которое пришла к нам из Англии. В живых картинах позировала

в ролях нагая красивая девушка, которая впоследствии сделалась сперва леди Гамильтон, а потом любовницей Нельсона.

У нас живые картины были как бы остановленными сценами маскарада: показом молодых людей в костюмах красивых или характерных.

Лев Николаевич позировал в костюме молодого булочника, его лицо рассматривалось, видимо, не как красивее, а как простовато-характерное.

На Восточном факультете Лев Николаевич учился плохо.

Он не увлекся арабским и турецким языками, несмотря на то, что был к языкам поразительно способен. Филологический факультет Казанского университета, который впоследствии дал знаменитую казанскую школу с Буличем, Фортунатовым и Бодуэном де Куртенэ, тогда еще не созрел. Восточные языки тогда учили так, как учили арабскому языку в дальних медресе Бухары: через язык проламывались, не считаясь с его духом, изучали так, как будто идет погоня через лес или, вернее, человек, завязший в болоте, вытаскивает с трудом свои ноги.

Рядом читал лекции молодой профессор-юрист, лекции которого привлекли молодого графа.

Он начал подготовлять свой переход на другой факультет. Для перевода пришлось разговаривать с великим математиком Лобачевским — ректором университета. Сохранились воспоминания А. В. Цингера, который был связан с домом Толстых через Ивана Раевского, близкого приятеля Льва Николаевича. Отец Цингера был профессором математики.

Цингер рассказывал Льву Николаевичу, что его отец говорит речь об основании геометрии, о неэвклидовых геометриях и так далее. Тема речи была избрана в связи с юбилеем Лобачевского.

«Я его отлично помню, — сказал Лев Николаевич. — Он был всегда таким серьезным и настоящим «ученым». Что он там в геометрии делает, я тогда ничего не понимал, но мне приходилось с ним разговаривать, как с ректором. Ко мне он очень добродушно относился, хотя студентом я был и очень плохим».

Перед переводом молодой студент на лето поехал в Ясную Поляну.

Путь по грунтовым дорогам от Казани до Ясной Поляны, даже если имеешь собственных лошадей, не легкий и не близкий.

О длине пути дает представление тот факт, что Лев Николаевич в одной из обратных поездок в Казань прочел за дорогу восьмитомный роман Александра Дюма «Граф Монте-Кристо». Какое бы ни было у него здоровье, какие бы у него ни были тогда глаза, но читать приходилось в тряске телеги или в курных избах.

Кроме того, Лев Николаевич уезжал на лето, то есть попадал на весеннюю и осеннюю дороги с распутицами.

Но он возвращался в большой старый дом, к тетушке Татьяне Ергольской, вел с нею длинные разговоры, опять гулял по яснополянским перелескам, встречался со старыми дворовыми.

Мир вокруг него изменялся.

Получалось так, будто он закрывает глаза на деревню зимой и открывает весной. Каждый раз Ясная Поляна изменяется как будто мгновенно, как будто толчком, потому что промежутки расставания с Ясной Поляной были временем созревания.

В Ясной Поляне все потишало, посмирнело. Говорили знакомые мужики обиняками, что опекуны хуже барина и жизнь стала теснее, и в казенные леса теперь не пускают, и дров и хворосту теперь там не возьмешь. А про барский лес и говорить нечего.