Лев Толстой

Шкловский Виктор Борисович

Я потянулся. Помнишь, St. Thomas не велел вытягиваться. Он похож на Дидрихса. Верхом с ним ездили. Славная была травля, как подле Станового Гельке атукнул и Налет ловил из-за всех, да еще по колоти. Как Сережа злился. — Он у сестры. — Что за прелесть Маша — вот бы такую жену!

Морфей на охоте хорош был бы, только нужно голому ездить, то можно найти и жену. — Пфу, как катит St. Thomas — и за всех на угонках уже барыня пошла; напрасно только вытягивается, а впрочем, это хорошо.

Тут, должно быть, я совсем заснул. — Видел я, как хотел я догонять

барыню, вдруг — гора, я ее руками толкал, толкал, — свалилась (подушку сбросил) и приехал домой обедать. Не готово; отчего? — Василий куражится (это за перегородкой хозяйка спрашивает, что за шум, и ей отвечает горничная девка, я это слушал, потому и это приснилось). Василий пришел, только что хотели все у него спросить, отчего не готово? видят — Василий в камзоле и лента через плечо; я испугался, стал на колени, плакал и целовал у него руки; мне было так же приятно, ежели бы я целовал руки у нее, — еще больше».

Как всегда у Толстого, анализ широк и может быть проверен всей его биографией. Целование рук не связано с какой-нибудь эротикой, оно связано с положением Толстого в Ясной Поляне — с мужиками и с упомянутым во сне лакеем Василием, который тут появляется в форме генерала (лента).

В 1856 году в повести «Метель» Толстой еще раз описал сон. Бушует метель, спит и мерзнет барин, звучат колокольчики повозок, сбившихся в маленький обоз, который ищет дорогу. В метели показалась какая-то зубчатая стена крепости и стена дома: это и Ясная Поляна, потому что здесь упомянуты яснополянский пруд, и тетка с ее эгоизмом любви, и одновременно это белогорская крепость, потому что люди как будто заплутались в пугачевских местах — там, где заблудилась кибитка Гринева.

Мужики рассказывают друг другу сказки, курят трубки. Барин боится какого-то мужика: «Я схватываю руку старичка и с невыразимым наслаждением начинаю целовать ее; рука старичка нежная и сладкая».

Для того чтобы фрейдисты не захватили Толстого к себе, я напомню, откуда эта рука.

В тех местах Пугачев, выведший Гринева из метели, потом в образе царя сел в белгородской крепости и требовал от Гринева, чтобы тот поцеловал ему руку.

«Меня снова привели к самозванцу и поставили перед ним на колени. Пугачев протянул мне жилистую свою руку «Целуй руку, целуй руку!» — говорили около меня. Но я предпочел бы самую лютую казнь такому подлому унижению».

Пугачев с усмешкой сказал:

«— Его благородие, знать, одурел от радости».

Прошли года и поколения, пришли новые поиски, но еще только во сне Толстой целует мужичью руку.

Но я вмешался в сновидение. Вернемся к основному толстовскому анализу.

«Ежели бы пришлось видеть мой сон кому-нибудь из тех, которые, как я говорил, привыкли толковать сны, вот как бы рассказан был мой сон. — «Видела я, что St. Thomas бегает, очень долго бегает, и я будто говорю ему: «Отчего вы бегаете?», и он говорит мне: «Я ищу невесту». — Ну вот посмотри, что он или женится, или будет от него письмо.

Заметьте тоже, что постепенности во времени воспоминаниям нет. Ежели вы вспоминаете сон,

то вы знаете, что вы видели прежде… Я проснулся уже утром и стал вспоминать, что я видел во сне. — Видел я, будто мы ездили с братом на охоту и затравили в острове жену примерной добродетели. Нет, еще прежде, чем поехали на охоту, видел я, что St. Thomas пришел просить меня, чтобы я простил». Теперь идет обобщение.

«Во время ночи несколько раз (почти всегда) просыпаешься, но пробуждаются только два низшие сознания души: тело и чувство. После этого опять засыпает чувство и тело — впечатления же, которые были во время этого пробуждения, присоединяются к общему впечатлению сна, и без всякого порядка и последовательности. — Ежели проснулось и 3-ье, высшее сознание понятия, и после опять засыпаешь, то сон уже разделяется на две половины».

После Толстой покажет в «Войне и мире», что обобщение касается не только сна, оно охватывает и иные явления сознания. Человек не то, что он сам о себе думает, он часто настолько лжет и подыскивает себе оправдание, что как бы выходит из себя, из своего ума — «изумляется».

Истинное сознание человека, зависящее от его бытия, это не только то, что человек сам в себе выговаривает о себе. Толстой дальше показывает, что то сознание человека, которое лежит в человеческом обществе, точнее.

Человечество знает о себе больше и вернее, чем знает о себе человек.

Теперь, особенно после появления полного, 90-томного Юбилейного издания Толстого, мы знаем, как создалась та сила Толстого, которая уже проверена временем и временем еще не исчерпана.

Тема сна и бреда, служащая для переосмысления яви, продолжала занимать писателя. Он рассказывал сон Пьера, бред Андрея Болконского, сон Пети Ростова, связанный с музыкой, сон Николеньки Болконского, в котором есть и переосмысливание декабрьского восстания, и предчувствие каких-то будущих столкновений.

Он рассказал сны Анны Карениной, которая как бы предчувствует свою трагическую судьбу, связанную с железной дорогой, но не может оторваться от рельсов своей жизни.

Сны Толстого — путь анализа, они входят в явь. Прочитав их, мы как бы просыпаемся и говорим себе:

«Ах, вот оно что!»

Есть три пути искусства.

Можно войти в себя, в себе сотвориться. Но человек продолжен в мире, его глаза, его кожа — это не преграда между человеком и миром, а средство связи. Мир все время посылает нам свои позывные и, окружая нас, становится нашей частью, а нас делает своим продолжением.

Сейчас мы создаем радиотелескопы; они получают сигналы из далеких краев вселенной, оттуда волны идут миллионы лет.

Мы раздвигаем расстояние между мачтами радиотелескопа на многие километры, этим как бы расширяем свой мозг — увеличивая угол различия.

Предмет не должен сливаться.

Путь внутрь — ограничение, восприятие не радиосигналов, а шумов внутри аппарата — помех.

Люди, с которыми мы встречаемся, реки, которые текут мимо городов в океаны, полеты ракет над океанами увеличивают нашу жизнь.