Левая сторона
Шрифт:
Володя сделал правой рукой характерный жест, точно он приподнял за донышко чайное блюдце манерно растопыренными пальцами, и сказал:
— Мысль ослепительная, конечно, но как же можно усопшего воскресить?
— Очень просто. Видите ли, несмотря на химические реакции, которым подвержен труп, первочастицы все равно остаются уникальными, персонифицированными, как отпечатки пальцев, радужная глаза и даже перхотинки в волосах. Следовательно, необходимо только найти такую магнетическую силу, которая извлекла бы эти первочастицы из природы, соединила бы их в молекулы, а молекулы соответственно в уникальные физические тела. Вот как дети собирают из конструктора всякую всячину, так и усопшего человека
— А есть такая сила? — спросил Володя и судорожно сглотнул.
Доктор ответил:
— Есть.
Человек на Руси устроен таким бестолковым образом, что если ему в голову втемяшится какая-нибудь посторонняя греза, хотя бы идея бесклассового общества, основанного на распределении по труду, то ему уже отец с матерью не дороги и никакая коммерция не увлекает, а все подавай его грезу, воплощенную в материале, даже если она противоречит таблице умножения и не отвечает на сакраментальный вопрос — «зачем?» То есть неудивительно, что федоровская затея настолько захватила Володю Обмылкова, что он провалялся три недели на своем кожаном диване, задрав поврежденную ногу и заложив пальцем второй том «Философии общего дела», и в конце концов решил бросить все и сломя голову пуститься в воскрешение мертвецов. «А то, — рассуждал он сам с собой, — жизнь-то проходит, и скоро совсем пройдет, и останется после тебя на Востряковском кладбище именно что лопух…» Словом, старая песня, и даже на дедовский, вечный лад.
Правда, одно время его сильно смущал именно что сакраментальный вопрос «зачем?» Вернее, он не находил ответа на вопрос, который построил для себя в таком протяженном виде: зачем всех-то покойников воскрешать? что, в самом деле, за бред такой — жил себе человек, положим, древний египтянин эпохи Среднего царства, естественной жизнью и умер естественной смертью, можно сказать, отмучился, а тут какой-то непонятный субъект из неведомой Москвы возвращает тебя к жизни через четыре тысячи лет в неприютной, холодной стране, где даже воду пить нельзя, и, хочешь не хочешь, опять то же самое — существуй.
Этот вопрос так и оставался без ответа, но зато Володе явились кое-какие мысли, не только оправдывающие принудительное воскрешение усопших, но и ставящие это фантастическое предприятие в ряд самых насущных дел. Одна мысль была такая: может быть, это ему с Петерсоном выпала целая историческая миссия и они призваны технически осуществить завет Христа насчет «сущих во гробех», которые чаяли спасения в Судный день. Другая была такая: вот и он сам, чего доброго, помрет, но благодарные последователи обеспечат возвращение к жизни и Петерсону, и Пирамидону с Богемской, и молдаванам-строителям, и ему. Третья мысль была фамильного характера: он не застал в живых деда с бабкой по материнской линии, к которым питал загадочную симпатию (может быть оттого, что дед собирал марки, а бабка не ела мяса), и ему очень хотелось с ними поговорить.
Володя живо представлял себе, как 1-го сентября этого года (почему-то именно 1-го сентября), когда торжественная ребятня с утра потянется в школу с огромными букетами гладиолусов, из-за которых только уши торчат, он устроится с магнетическим аппаратом доктора Петерсона у себя на диване, поколдует-поколдует
— Здравствуйте, я ваш внук.
Старики, наверное, недоверчиво посмотрят на него, потом внимательно оглядят комнату и, наконец, дед молвит:
— Удивительные дела! С минуту тому назад я еще задыхался в своей постели, по радио передавали сводку Информбюро, подлец сосед гвоздь заколачивал в стену, и вдруг на тебе — чужая квартира, какой-то внук!..
— Ничего себе минута! — воскликнет он. — Без малого семьдесят лет прошло! За это время человека в космос зап устили, сифилис научились лечить одним уколом, в магазинах только черта лысого не купить…
— Ага! — отзовется дед и призадумается. — Это, стало быть, мы с Евдокией Васильевной оказались в том самом светлом будущем, о котором нам талдычили товарищи из ЦК…
Отлично! А скажите, молодой человек, кто все-таки победил в Великой Отечественной войне?
— Как кто? Понятное дело, мы! В конце концов немцев выгнали, пол-Европы освободили, — точнее сказать, подмяли под себя, — Берлин взяли и по итогам Нюрнбергского процесса перевешали всю фашистскую сволоту.
— Честно говоря, — скажет дед, — в сорок втором году в нашу победу не верил почти никто. Мы потом с Евдокией Васильевной много говорили на эту тему и сходились в том мнении, что при нашем (пардон) бардаке фашиста не победить.
Он поинтересуется:
— Это когда, дедушка, потом?
— Когда мы с Евдокией Васильевной уже бытовали бестелесно, словно отраженно, вот как фотография на стене.
— Уж не хочешь ли ты, дед, сказать (ничего, что я на ты?), что существует загробный мир, и рай, и чистилище, и Христос?
— Христос, во всяком случае, существует. Мы как с Евдокией Васильевной оказались там, неизвестно где, так сразу справились: «Что Христос?» А нам говорят: «Коров доит». Такой, понимаешь ли, неожиданный поворот.
Тут в разговор вступает бабушка, лицом белая, холодная и в своем коричневом платье похожая на порцию эскимо.
— Я вот еще насчет магазинов хочу спросить… Неужели и в самом деле наступило такое время, когда можно купить абсолютно все? И пшеничную муку, и вологодское масло со слезой, тюля на занавески, детский велосипед?..
— Это еще, бабушка, сравнительно ерунда! Автомобиль какой хочешь можно купить за час! испанскую маринованную спаржу в банках! телевизор, хоть нашего производства, хоть японский, — это такой кинотеатр на дому в виде ящика, по которому показывают всякую дребедень.
— Ну, а как человечество-то? — спросит дед. — Какие имеются достижения по линии морального облика и вообще?
Он смешается, призадумается и ответит:
— А вот на этом фронте наблюдается полная чепуха.
Все-таки люди — странные существа. Они придумали сонм искусств, насущно необходимых для малого числа чудаков, плохо приспособленных к видовому соперничеству по Дарвину, но настолько развитых в духовном отношении, что эти искусства им, по-настоящему, ни к чему. Люди дали ход научно-техническому прогрессу, и его благами жадно пользовались миллионы и миллионы, которым искусства были нужны, как инсулин диабетикам, а они об этом даже не подозревали, меж тем головастые мужики все открывали взахлеб законы природы или изобретали разные технические ухищрения, так как страдали избыточным любопытством, и, как рану мозжит, их все время тянуло что-то изобретать.