Левицкий
Шрифт:
Вряд ли им довелось снова встретиться. Мысли Ю. Криденер целиком поглощены политикой и мистицизмом. Она добивается близости с Александром I и во времена Венского конгресса даже оказывает на него известное влияние, хотя в дальнейшем император достаточно категорично ограничивает баронессу в ее мистических увлечениях. Только в 1818 году она оказывается снова в России вместе со своей недавно вышедшей замуж дочерью Жюльеттой фон Беркхейм, муж которой поступает на русскую службу.
За прошедшие годы Стахиев не устроил своей жизни. Он холост, ничего не добился по службе — изображенные Левицким награды соответствуют тем, которые он приобрел, — тяжело болен и знает об этом. Среда, с которой он многие годы связан, — «мартинисты» (о принадлежности к их кругу говорит вколотая в его галстук булавка). Решив заказать портрет,
Левицкий порывает с Лабзиным, Боровиковский неоднократно пишет портреты его самого, его жены и воспитанницы. Добрые отношения портретиста с этой семьей сохраняются вплоть до самой ссылки Лабзина. Продолжающееся увлечение мистицизмом приводит Боровиковского после этого в кружок Татариновой, тогда как Левицкий совершенно отходит от мистиков. В начале двадцатых годов имели право существовать, по идее Александра I, только самые крайние реакционные мистики, вроде Татариновой, — недаром на протяжении стольких лет ее кружок собирается в самом Михайловском замке, унылой резиденции Павла и месте его гибели. Александр одно время даже посещает эти собрания. Достаточно долгое время их негласно поддерживает и Николай I: слишком надежно уводили от современных вопросов подобного рода мистические умствования. Иное дело «мартинисты», с которыми связан Левицкий.
Их неортодоксальное истолкование религиозных догматов было обращено на утверждение человеческих прав, осознание практической их реализации, которое неизбежно становилось помехой в распространении доктрины официальной идеологии. Позиция Левицкого здесь слишком определенна, и таким же определенным становится отношение к нему государства. Смерть члена Академии, советника должна быть отмечена если и не некрологом, то по крайней мере строкой в годовом академическом отчете. Но смерть Левицкого проходит совершенно незаметно. Пройдет без малого полтораста лет, пока внимание исследователей обратится к архиву все той же приходской церкви Андрея Первозванного на Васильевском острове, чтобы с изумлением обнаружить, что до последнего дня жизни перед художником была все та же Линия, привычная перспектива охватившей улицу Невы, силуэт Академии художеств. В метрической книге церкви, давно поступившей в фонды Государственного исторического архива Ленинградской области, под 7 апреля 1822 года стояла запись о смерти художника и о том, что похоронен он на Смоленском кладбище. Похоронами не занимались ни родственники — иначе для них не было бы неразрешенной загадкой место смерти и погребения Левицкого, ни Академия — вдова не получает даже обычного для этой цели пособия, правда, что и не просит специально о нем.
Пройдет два года, когда имя Левицкого первый и последний раз мелькнет на полосах «Санкт-Петербургских ведомостей». Двадцать первого марта, в пятницу, в прибавлении к номеру здесь появится небольшое объявление: «Продается картина работы художника Левицкого, представляющая Иоанна Крестителя. Видеть оную и о цене узнать можно на Васильевском острове, по Кадетской линии, в доме Левицкой, под № 105, у хозяйки». Объявление о продаже единственной оставшейся в мастерской картины говорило о ее достаточной ценности, обусловленной непоминаемым, но известным зрителям именем мастера. Именно тогда поднимается вопрос и о материальном обеспечении вдовы. Она вспоминает о потраченных на похороны шестистах рублях, которые Академии следовало бы ей вернуть. Н. Я. Левицкая в соответствии с принятой в те годы формой прошений пишет о длительной болезни мужа, требовавшей значительных трат на лекарства, и о заложенном в Опекунском совете доме — «единственной только опоре экономической, за который
«Кладбище? Доедете. — Девушка-вагоновожатый с белокурой копной хитро уложенных волос нетерпеливо пожимает плечами. — Конечно, Смоленское. Какое же еще на Васильевском острове».
Новый просторный трамвай с мягкими сиденьями под красноватым дерматином набирает скорость. В разворачивающемся плане жестко прочерченных улиц дома первых петербургских лет уступают нарядным особнячкам екатерининских времен. За ними нарочитая простота ампира. Первые доходные дома. Кирпичные глыбы дешевых построек конца прошлого века. Коренастые дома наших тридцатых годов. Медлительная и неуклонная поступь уходящего к морю города.
Трамвай последний раз разворачивается среди сегодняшних домов, въезжает в широкий зеленый туннель. Отступившие за каменные ограды вековые деревья. Пологий берег уснувшей в песчаных отмелях речонки. Заросли лопухов у крошечного домика трамвайной станции. Тишина.
Вода под мостом чернеет чернильной густотой. Вздрагивает у чуть видного остова затонувшей лодчонки. Лениво тянется к вытянутым на берега моторкам — каждая расписная, каждая со своим именем. Седым налетом гасит отсвет трудно проглянувшей сквозь тучи синевы. Черная речка — ей и не стали придумывать другого названия.
За мостом на квадрате белого песка стайка голубей. Крутолобый булыжник старой мостовой. Вдали белеющий проем тесно встроенных в невысокий дом ворот. Смоленское кладбище — долгие годы единственное для васильеостровцев, давно уже закрытое и ставшее редко читанными страницами архива.
«Левицкий? Художник? А как же, есть такой. Сам видел. Вот только как его искать?» — смотритель кладбища может только очень приблизительно показать направление. Старушка уборщица тоже помнит имя, помнит, что Левицких несколько («Родственники — помню»), но вот поиски — кто за них возьмется. Художников здесь много — вся старая часть. Только и планов нет, и архив погиб в последнюю войну, и надписи давно стерлись, затянулись землей, мхом. «Вы лучше адресок оставьте. Если случаем встретим, напишем». — «Конечно, ему бы лучше на Волковой, если уж был такой знаменитый!»
Ошибка памяти (сразу у нескольких?) или цепко захваченная подсознанием необычность имени, может быть, надписи, формы памятника или родственных обращений? Письмо с Васильевского острова может прийти — чудом и не прийти никогда. И все-таки удивительное чувство реальности. Значит, еще совсем недавно и все те годы, когда шел спор о месте смерти художника, могила существовала, и как иначе: жил на Васильевском, значит, и похоронен должен был быть там же. Многих ли везли в те годы через Неву на лодках — мосты появились потом — дорогое, далекое и ничем не оправданное путешествие. И могила затерялась как раз тогда, когда нашлась отметка в приходских книгах — день смерти художника и похороны на Смоленском кладбище. Все рядом, и все несовместимо.
За воротами широкая, уходящая в зелень дорога. Прихотливые развороты аллей. Волглая изморозь словно ускользающих под землю цементных плит — Петровская, Ксеньинская, Церковная аллеи… Под сплошным навесом кленов и лип душный и терпкий запах мокрой коры. Белесые букеты буйно разросшегося папоротника. Темнота перепутавшегося с кустами замшелого камня. Около отливающей анилиновой синевой церкви огромная гранитная платформа. Проржавевшая решетка с крошечной осыпающейся ржавчиной калиткой. Повисшие в воздухе ажурные ступени. Можно не подниматься, и все-таки… В углу камень — «Варнек Николай Александрович родился… умер…».
Плита под ногами поскрипывает плотным слоем перегнивших листьев, слежавшегося песка. Буквы с трудом прощупываются ломающейся палкой: «Варнек Алекс…», тот самый, кто заказал портрет Левицкого для Академии, может быть, написал и лицо на нем. Отец и сын — оба художники, хоть и по-разному оставившие о себе память в искусстве. Сын, далеко не равный отцу по таланту, хоть и был учеником Карла Брюллова. Отец — талантливый живописец, неизменный почитатель Левицкого. Необычная и снова реальная памятка об ускользнувшем от всяких почестей и даже простой памяти прославленном портретисте.