Левитан
Шрифт:
– - Давай лучше пить чай, -- предложил Левитан.
– - Я сейчас попрошу поставить нам самовар.
Николай Павлович согласился. Левитан вышел из комнаты. Чехов прошелся по ней, беспокойный, удрученный, бледный.
– - У тебя чего-нибудь поесть найдется?
– - спросил он, когда Левитан вернулся из коридора.
– - Немного осталось черного хлеба и полбулки, -- ответил хозяин.
– - Я не хочу, а тебе хватит.
– - Ну-у, -- пренебрежительно произнес гость, -- разве это еда. Это мне надоело. Я бы с колбаской, с ветчинкой, с буженинкой съел бутербродик. Я сейчас схожу и куплю. Сегодня
– - Нет, нет, -- остановил его Левитан, -- я сам. Давай деньги. Ты еще где-нибудь застрянешь, и у меня будет пустой чай.
Чехов подчинился, лукаво посмеиваясь:
– - В плену, так в плену... Я человек слабый... Ох, хитрец! Догадался, что я к буженине прихватил бы кое-чего...
Гость засиделся. Хмель выдохся, и милый, любимый друг, живой, громкоголосый, остроумный, был приятен. Он рассказывал о своих будущих планах, с удовольствием вспоминал хорошо проведенное лето, в которое много работал, приготовил несколько новых вещей на ученическую выставку, рассчитывая произвести сильное впечатление. Левитан слушал, сочувствовал, одобрял, вместе радовался удачам товарища и сомневался в своих. Новую картину он показал Чехову не сразу.
– - Что же ты, Исаак, скрытничаешь!
– - воскликнул Николай Павлович.
– -Угощаешь меня одними этюдами, а главное приберегаешь под конец. Обещаю тебе успех на выставке. Здорово ты подался вперед. Как ты хочешь назвать пейзаж?
Левитан всегда волновался, когда говорили о его вещах даже самые близкие друзья, в особенности же, если они держали их в руках. Близорукий Николай Павлович низко наклонился к пейзажу, и Левитану казалось, что товарищ непременно найдет много недостатков.
– - Я еще окончательно не выбрал названия, -- сказал Левитан нетвердо.
– - Просто подписать "Пейзаж" -- это скучно. Может быть, назову "Осенний день" или "Сокольники". Не знаю, право...
Николай Павлович поставил холст перед собой на свободный стул.
– - Я бы тебе не советовал называть одним словом "пейзаж", -- осторожно вымолвил Чехов.
– - Такие определения ничего не дают, потом их вспоминают, закрывая глаза, и говорят: "какой-то пейзаж", "какого-то художника". Вещь обезличивается. По-моему, "Осенний день" -- хорошо. Конечно, совсем не оригинально. Тысячи этих "Осенних дней", а по существу верно.
– - Тебе он нравится?
– - перебил Левитан.
– - Все в нем, по-твоему, в порядке или чего-то недостает?
Чехов ответил сразу:
– - И нравится, и не совсем. Осенний день я не могу почувствовать вполне... Я догадываюсь... Принудительно догадываюсь... Раз на дорожке листва, по бокам стоят рыженькие деревья -- все ясно: не весна, не лето, а осень. А вот осеннего настроения не воспринимаешь. Пейзаж не живет своей собственной жизнью. Мне кажется, по аллее надо пустить красивую одинокую женщину в черном платье. Я бы так и сделал. Будет центр картины: через это прекрасное создание я пойму, что осенний день грустен...
– - Но ведь тогда пейзаж совсем перестанет быть самостоятельным, --недовольно пробурчал Левитан.
– - Выбирай, что лучше, -- ответил Чехов,-- ты спрашивал, я сказал, твое дело решать.
Раз
"Осенний день. Сокольники" -- так назвал Левитан свою выставочную картину -- поместили очень выгодно, на хорошем свету, какой только возможен был на узкой Мясницкой улице, в полутемном старинном здании. Школе было лестно похвалиться талантливым своим воспитанником, и его произведение выделили на особую стену, среди самых интересных и отобранных.
Настал день вернисажа. Левитан проснулся еще затемно. От волнения его лихорадило. Он взглянул на свои руки и поморщился: они мелко-мелко дрожали. Юноша стиснул кулаки, и это не помогло. Левитан вспомнил, как прошлым летом в Салтыковке карапуз лет девяти-десяти вылез из озера к сидевшей на берегу старухе и сказал: "Посмотрите, бабушка, как у меня нижняя губа трясется. Отчего? Я совсем не озяб, а весь дрожу". Бабушка засмеялась и велела внучку скорее одеваться. Левитан вспомнил, улыбнулся и закрыл рот ладонью -- у него тоже вздрагивали губы.
Художник нетерпеливо подошел к окну. Пустая улица лежала еще в мутном полумраке, какой бывает только зимой. Не утро, не вечер. Сумеречное время тянулось долго. Левитану надоело ждать, пока наконец посветлело и стали появляться люди с поднятыми меховыми воротниками. Морозило, ранние пешеходы бежали почти вприпрыжку, пар струился из-под воротников, и края их серебрились инеем. Левитан зябко повел плечами, натянул на себя осеннее, вытершееся до основы рыжеватое пальто, закутался шарфом и вышел.
"Цирюльник Мокей Петухов с Малой Лубянки" -- как значилось на вывеске -- уже открыл свое заведение. Здесь давали на прокат маскарадные костюмы. Левитан долго рылся в грудах оперных боярских кафтанов, в черных одеяниях капуцинов, в камзолах щеголей, пока не отыскал подходящий скромный сюртучок, еще хранивший на рукавах и полах желтый воск от елочных свечей. Цирюльник Мокей Петухов разъяснил юноше, что сюртук брали, когда маскировались старым евреем из Бердичева.
– - Вот он мне и пригодится как раз, -- сказал Левитан.
– - Но нельзя ли вывести пятна от воска?
Цирюльник нахмурился, отрицательно махнул рукой и пробурчал:
– - У нас берут костюмы нарасхват, какие есть. Нам некогда заниматься чисткой. Сами можете. Воск выводится просто. Раскалите на огне столовый нож, положите промокательную бумажку на пятно, можно и не промокательную, только дотронетесь, воска и следов не останется.
Левитан взял сюртук на один день, до вечера. Цирюльник получил деньги и потребовал для верности паспорт. Художнику пришлось сбегать домой и принести. Наконец костюм завернули в бумагу, и Левитан торопливо понес его. Цирюльник вдруг испугался за сохранность своей вещи.