Левый берег Стикса
Шрифт:
На ночь они выключали кондиционер, благо, подступавший к дому лес, наполнял воздух прохладой, и теперь, с утра, в спальне пахло хвоей, живой сосновой смолой и, совсем чуть — чуть, духами Дианы. Цитрусом и пряностями — холодным, изысканным ароматом. Она еще спала, смешно, по-детски, выпятив нижнюю губу, больше похожая не на женщину, перешагнувшую границу возраста называющегося «бальзаковским», а на ту строптивую хрупкую девчонку, которую он встретил много лет назад, в далекой и, теперь уже, чужой стране.
Да, теперь Костя называл ту страну чужой, скорей по голосу разума, чем по велению сердца, но какое это имело значение? Его
В начале, когда они только начали искать дом, Диана наотрез отказывалась даже смотреть жилье, расположенное в лесу, вне жилых кварталов, и Костя, понимая причины ее страха, не перечил. С районом, где они хотели бы жить, определились сразу — в одном из пригородов Принстона, в Нью-Джерси. До Нью-Йорка, где собирался работать Краснов, ныне привыкавший к фамилии Звягинцев, час езды на скоростном поезде — армтраке, если ехать на юг. Час до Филадельфии, если ехать на север. Но, когда им того хотелось, города становились бесконечно далекими, существующими в другой вселенной. В каком-то смысле — это было убежище. Та самая тихая гавань, окруженная зеленью и озерами, которая была нужна и им, и детям. Они искали достаточно большой дом, в дорогом районе, минимум с четырьмя спальнями и приличным участком. И, так как выбранный район был не новым, их агент по недвижимости, Сабрина, полная жизнерадостная девица лет тридцати, с писклявым голосом, и ступнями сорок третьего размера, просто сбилась со своих больших ног, разыскивая подходящий вариант. А потом им повезло.
Этот дом продавал один из профессоров Принстонского Университета, переехавший в Бостон по академической надобности несколько месяцев назад, и они были первыми, кому этот дом показывали. Уже в тот момент, когда их машина нырнула в один из многочисленных скрытых выездов, и покатилась по неширокой лесной дороге, Костя понял, что на этот раз все будет по — другому. И оказался прав.
Домов было несколько, но участок в шесть акров для каждого из них, дарил владельцу некую иллюзию уединенности. И, к тому же, прямо возле домов, росли настоящие корабельные сосны, бережно сохраненные при строительстве. За ними, широким языком, тянулась небольшая сосновая роща, прореженная, и из-за того, светлая. В полумиле от построек, роща превращалась в лесопарк, где обитали и коричневато серые обжоры — белки, и олени, и к восторгу детей, мрачноватые еноты, частенько забредавшие в гости, в надежде забраться в мусорные контейнеры.
Предназначенный им напоказ дом, окружала аккуратно подстриженная трава. Почтовый ящик на деревянной ноге, сверкал новой белой краской. Внутри пахло деревом. Сабрина, расхваливая
Еще не вступив на порог, они с Дианой переглянулись. Она едва заметно кивнула, и вся остальная речь Сабрины превратилась в ненужную формальность.
— Не спишь? — сказала она, чуть хрипловатым спросонья голосом, неслышно подойдя сзади.
Руки у нее были теплые, мягкие, и Костя едва не замурлыкал, как кот, когда она обняла его, прижимаясь к нему всем телом.
— Все равно, скоро вставать.
— Опять твои олени?
— Опять. Третий раз за неделю.
Она посмотрела в окно через его плечо, и Костя почувствовал спиной прикосновение ее груди. Это волновало его, как и много лет назад, но теперь желание было нежным.
— Все пятеро? — спросила она, становясь на цыпочки, чтобы лучше разглядеть пасущихся животных. — Красиво. Не хочу Дашку будить. Она просила меня позвать, когда они придут.
— Пусть спит. Только четверть шестого. На выходные покажем.
— А ты, почему встал так рано?
— У меня встреча в Нью-Йорке, на 8.45. Не хочется стоять в пробке. Если приеду раньше — прогуляюсь. Ты к родителям?
— Да. Отправлю детей в школу и заеду к ним. Мама просила. Она будет дома одна. У папы с утра две лекции.
Он повернулся к ней, и она уткнулась к нему в грудь лицом, дыша прямо в ключицу.
— Ты не гони, как Шумахер, — попросил он, тихонько.
— Не буду.
— Знаю я тебя. Только вчера твой тикет оплачивал.
— Костенька, — сказала она жалобно, — я больше не буду… Ты не ругайся. А я тебе завтрак сделаю…
— Да, я не ругаюсь, — сказал он, уже с улыбкой, — просто — я за тебя боюсь. Это ты можешь понять?
— Больше не буду, я же пообещала!
— Хорошо, хорошо. Уже поверил. Ты знаешь — завтра Комов прилетает.
— Серьезно? Гарка? — обрадовалась она искренне, но тут же спросила с упреком в голосе. — А чего же ты раньше не сказал, поросенок?
— Забыл, Ди, честное слово! Вчера вечером мэйл получил, и совершенно из головы вылетело, прости. Он прилетает на презентацию своего нового романа. Уже второй перевод в США за три года, представляешь? Его теперь так и называют, самый переводимый украинский писатель.
— Я представляю, как он смеётся, когда его называют украинским писателем, — сказала она весело. — Он до сих пор ни на одном языке, кроме русского и русского матерного, слова сказать не может. Его так только наши называют, а здешним — все едино. Россия, Украина…
Она тихонько засмеялась и потерлась носом о его плечо.
— С ума сойти! Гарка — самый переводимый! А он всегда хотел быть самым читаемым. И самым честным.
— Это всегда плохо сочеталось, — сказал Костя, — и тогда, и теперь. Он у нас, может быть и не совсем честный, но маститый. Семинары, мастерская литературная. Знаешь, он правильно сделал, что решился переехать в Питер. Для россиян, он чуть ли не диссидент, представитель писательской оппозиции, радетель за русский язык на Украине — ему теперь все можно. О российских делах он не пишет, а дела украинские россиян волнуют только с точки зрения языка и беллетристики. Так что, Комову — раздолье. Разошелся, что твой Солженицын в Вермонте.