Лежачий полицейский

Лемеш Юля

Глядя на оплот санкционированных поборов, я подумала – а какого черта? Пусть я не слишком умная, пусть натворила бед, быть может, меня загнали в угол, и что с того? Неужели таким, как я, и жить нельзя?

Дверь мне открыла мама. Если и удивилась, то незаметно. Карабас даже обрадовался, правда, не очень активно. Он попытался помочь мне расстаться с курткой, но я упорно вцепилась в нее обеими руками.

– Карабасик, а ты – ходок, – шутку не оценили.

Да, квартира у мамы не чета нашей. Хорошая такая, продуманная во всех отношениях. Цветовая гамма не утомляет глаз, мебеля всякие,

картины. Красиво. Непривычно. И мама непривычная. Словно вижу ее в первый раз.

– Ты почему наголо побрилась? – тихо спросил Карабас.

– Полысела. С горя. Вот как ты сдристнул – так и полысела. Ты что, не в курсе – я же тебя люблю до безумия. Хотела отравиться, но цианистый калий в аптеке расхватали. Можно застрелиться, но пистолета нет. Хочешь, прямо сейчас повешусь? – спросила я, хватая Карабаса за ремень.

– А как же Игорь? – с ужасом прошептал остолбеневший Карабас, озираясь в сторону мамы.

– Это она так шутит, – успокоила мама.

Экскурсионным шагом прохаживаясь по чужому жилищу, я крепко прижимала к животу инструмент. Умыкнутый у доброго водителя, повторяющего многозначительное «дыксть». Сначала мама просто стояла в коридоре, наблюдая за моими передвижениями. А потом подтолкнула Карабаса в спину, загоняя его в большую комнату, назначения которой я не поняла. Скорее всего, там предполагался кабинет, переоборудованный в мастерскую изобретательного Карабаса. Во всяком случае, на спинке стула громоздилась куча скомканной одежды, а на полу гнездились носки. Не повезло маме, папа тоже раскидывал предметы туалета где попало.

– Зацени идею, – спокойно сообщила я, добредя до кухни. – Людей определяет их отношение к окружающему миру. Папа мир воспринимал, как медведь малинник, как крыса – помойку, как корюшка – покойника. Для Карабаса и Барабаса мир – сплошная площадка для игр. Коловорот не стал мелочиться. Он просто переоборудовал мир под себя. Для меня мир – дорога, по которой я обязана топать до пенсии.

Мама с любопытством слушала, не перебивая.

– Вы все меня предали. И теперь я никому ничего не обязана. Здорово, правда? Мама, а что мир – для тебя? Пробирка для выращивания больного самолюбия? Или жопа, по которой надо бить кнутом? Или детский сад, в котором ты воспитательница?

Никакой реакции. Сплошной безответный монолог.

– А ведь если бы я не сунулась тебя спасать фиг знает от чего, то все продолжалось бы, как прежде. Прогорклая мамаша в прогорклом семействе. Класс! Мария Медичи тихо отдыхает! И сколько бы ты еще так вытерпела? Год, два? А потом? Какой сценарий ты нам припасла? Ну расскажи, как бы ты выкрутилась, если бы не мое шпионство?

Красиво одетая, умело накрашенная мама расположилась около окна. Словно маленький воробей, настороженный присутствием кровожадного голубя. Ей мое присутствие было откровенно неприятно. Но она терпела, как терпят печальную необходимость.

Затянувшийся монолог выкачал из меня последние силы. В поисках опоры я остановилась у двери, облокотилась на нее, крепко прижавшись позвоночником.

Похоже, мама считала ниже своего величавого достоинства отвечать на нападки взбесившегося детеныша. Или ей и вправду все по барабану?

Тогда я пошла

ва-банк.

– Я все слышала! Коловорот указывает тебе, как поступить со мной?

Интонацией выделила слово «указывает». Чтоб больнее прищемить мамино самолюбие. Она какой-то там третейский судья, а судьи всегда самостоятельны в принятии решений.

Молчит. Словно она не человек, а могильная плита. Ухоженная могильная плита. А что там внутри – неизвестно. Хотя почему неизвестно? Обычно под такими плитами миролюбиво разлагаются протухшие покойники.

Чувствуя себя клоуном всех времен и народов, я начала понемногу разъяряться.

– Да ответь ты хоть что-то! Я – не пустое место! Почему ты так со мной?!

Это уже не вопрос. Это рев, от которого саднит в груди. Не умею я повышать голос. Быть может, неправильное строение горла, а может, воспитание не то. Впрочем, реви не реви, оппонент безмолвствует.

Постепенно выходя из себя, я стала подбираться к ней поближе. Передвигаясь вдоль стены, словно боясь остаться без опоры. Стоит. Красивая, умная, богатая. У нее все, а у меня – ничего. Только гаечный ключ. Гаечный ключ – орудие бесполезного ребенка. Последний аргумент в споре с самой собой. Вот как сейчас дам этим весомым аргументом по идеально уложенной светло-рыжей голове. Так чтобы умные мозги заляпали чистые спокойные стены.

За секунду до катастрофы мамино онемение закончилось.

– Быть может, чаю? – сморгнув, спросила она.

– Сейчас воду вскипячу, – поддержал ее неожиданно возникший Карабас.

Вам не доводилось наблюдать, как ведет себя поток воды? Перед носом которого рухнула плотина?

Входя в раж, я начала долбать все, что подворачивалось под руку. Летели осколки чашек, какой-то стеклянной утвари. Взрываясь, осыпались зеркальные части полок. Мимо пролетело исковерканное глиняное панно с веселой совой. Спрыгнув со стола, я сокрушила большую восточную вазу и нацелилась на окна. Руки моментально покрылись порезами. На лице саднила длинная царапина.

Мама спокойно смотрела на меня. Прекрасно понимая, что я уже нахожусь в опасной близости от ее головы.

Меня придавило массой Карабаса. Лежа на моей спине, он громко пыхтел мне в ухо.

– Вот так, значит. Я ему в любви признаюсь, а он… – Воздух кончился, и мой голос превратился в хрип.

– Если тебе станет легче, можешь меня ударить, – уверенно предложила мама, оттаскивая от меня невменяемого Карабаса.

Уже не хотелось. Жалко было порезанных рук, загубленной прически и немного стыдно за учиненный погром. Я посмотрела на бескровное лицо Карабаса, утешаемого мамой, и мне стало жутко смешно. Такой большой, отважный мальчик, а так испугался.

– У нас в роду все бешеные! Бабуля была – зверь. Немцев знаешь сколько замочила? Свирепая старуха была, земля ей пухом. Смотри, рассердишь маманю, она церемониться не станет – хрясь топориком по башке и чай пойдет пить. Кстати, а где чай?

Сгребая хрустящий мусор с пола, Карабас поглядывал на меня, приговаривая:

– Теперь я понимаю, почему ей ничего нельзя говорить. Она же психованная.

– Это второй раз в жизни. Первый был в магазине игрушек. Я ей тогда калейдоскоп не купила.