Лезвие бритвы (илл.: Н.Гришин)
Шрифт:
– Во-первых, я еще не умею писать пьесы, а во-вторых, я так мало знаю о вашем отце. Может быть, у вас, Евгения Сергеевна, сохранились какие-нибудь фотографии, записи?
– Разумеется, сохранились. Все это принадлежит Мстиславу, хранится у него. Мне стыдно за сына, по-моему, он заглядывал в архив отца всего один раз!
– Неправда, мама! Я перечитал его последние путевые впечатления, а вот записи и бумаги его молодого, до революции, показались мне запретными. Я как-то оробел вторгнуться в священное для меня с детства, показался себе еще слишком молодым
– Напрасно. В 1916 году, когда твой отец женился, ему было тридцать два года, так же как сейчас тебе.
– Вы говорите о путевых дневниках? – спросила Тата. – Но разве эти дневники составляют личную собственность? Мне кажется... я слыхала, что их хранят где-то в архивах.
– Совершенно верно! Все научные дневники отца, вся документация проведенных им исследований хранятся в Геологическом фонде. А у нас в семье осталось только то, что можно назвать личными дневниками или записками: встречи, лирические впечатления, переписка с друзьями.
– Теперь понимаю. Как раз то, что наиболее важно для понимания личности исследователя. Вы когда-нибудь покажете мне, Мстислав, то, что сочтете возможным?
– Охотно! Но прежде мы должны отпраздновать такое необычайное совпадение! И дважды! Во-первых, семейным пирогом с мясом, лучше мамы его никто не делает! Затем мы с Татой пойдем куда-нибудь потанцевать и выпить вина. Например, в «Асторию», в «Европейскую». Мама, точно староверка, не выносит никакой выпивки у себя дома.
– Я тоже не люблю, – отозвалась Тата. – Разве немного в компании. Но я грешна, когда волнуюсь, позволяю себе покурить... Может быть, сейчас мне дадут папиросу и мы пойдем в кухню?
– Вы не ответили насчет проекта отпраздновать.
– Согласна, только не в ближайшие два дня. Я должна получить стипендию и еще перевод за снимки, принятые в журналы. Тогда я смогу надеть что-нибудь более приличное для тех роскошных мест, куда вы собираетесь меня повести.
Воспользовавшись отсутствием гостьи, мать и сын говорили с откровенностью, принятой с младенческих лет Мстислава.
– И что же ты мне скажешь, мама? – спросил Мстислав, сидевший в любимой позе на ковре.
– Только то, что я рада! Очень рада, Мстислав!
– Что только, мама?
– Видишь ли... Я еще не видела девушки, у которой бы так спорилась работа по дому, которая умела бы так вкусно готовить, умно покупать, умело шить, знала бы такое множество разных вещей. И ты мне рассказывал, что, когда вы ездили с ней на Карельский, что она хорошо плавает, бегает, кажется, водит машину. При всех достоинствах и очень незаурядной внешности Тата так скромна и сдержанна, что я, признаться, думаю, не тяготит ли ее тайное горе, неудачный роман. Такая девушка не могла остаться вне поля зрения вашего предприимчивого пола. Если я права, то как ты отнесешься к этому – задай себе вопрос заранее, до того, как ты объяснишься с ней!
– Я уже думал, мудрая моя мама! Кстати, я намерен объясниться сегодня, мы впервые идем с Татой покутить. Она поехала за вечерним платьем, что-то купила, где-то переделала. Посмотрим ее нарядную.
– Давно
На звук открываемого замка мать и сын вышли в прихожую.
Тата с большим пакетом, в неизменном итальянском плаще, слегка спрыснутая дождем, засмеялась своим тихим коротким смешком.
– Все готово!
Она долго пробыла у себя в комнате и вышла, опустив глаза. Мстислав и Евгения Сергеевна дружно ахнули. Хорошенькая Тата превратилась в красавицу, в которой заострилось и сделалось подчеркнутым все привлекательное. Как все женщины с большим вкусом, строгим изяществом и умом, Тата не следовала рабски моде и никогда не выглядела чуть комически, какой кажется даже очень красивая, но слишком модно одетая женщина. Это Мстислав отметил с огромным удовольствием, вспомнив разочарование, испытанное в Москве два года назад, где он случайно оказался во время кинофестиваля и увидел Джину Лоллобриджиду, исказившую свою всему миру известную красоту нелепой прической и неизящным платьем.
Прическа Таты была той же, что и всегда, только очень тщательно уложенной и пышной. Фиолетовое с розовым оттенком, очень чистого цвета платье из блестящей тафты туго обтягивало стройную фигуру. Открытые плечи изменили привычный облик девушки, сделали ее лицо вдохновенно-серьезным, почти суровым. Несимметричный вырез низко спускался на левую грудь, обегая обнаженную руку. Только здесь, над грудью, единственное украшение оттеняло простоту чистого цвета и плавных линий платья. Вышитый золотом китайский дракон широко разевал пасть, прильнувшую к обнаженной коже девушки, внося ноту недоброй дисгармонии. Ни одного украшения, кроме обычного платинового кольца с невзрачным камнем, которое Тата носила не снимая.
– Приговор, высокоуважаемые судьи!
– Ошеломлен! Нет слов. Ушла милая студентка, явилась королева, гордая и даже чуточку недобрая. Не подготовился, а потому сражен наповал. Молю о пощаде у ног прекрасной дамы и сейчас буду читать Блока.
Тата чуть покраснела и перевела взгляд на Евгению Сергеевну.
– Уймите Мстислава, Евгения Сергеевна! Я хочу знать правду, серьезно!
– Совершенно серьезно – Мстислав ошеломлен. И я, признаться, тоже. Где, в каком комиссионном вам удалось найти эту вышивку, такое платье? Вы великолепны, Тата, настолько, что я начинаю думать, годится ли неумелый геолог сопровождать такую даму.
– Что вы, Евгения Сергеевна! – расхохоталась Тата.
– Смотри, теперь ты знаешь, на что идешь! – шутливо сказала мать, и смысл ее слов был ясен Мстиславу, как продолжение их разговора.
Они сидели за маленьким столиком далеко от оркестра. Тата, розовая от вина и танцев, положила руку на пальцы Мстислава, слабо двигавшиеся в такт ритмическим синкопам.
– Вам хорошо, Мстислав?
– Очень! С вами! И я считал себя неплохим танцором, но вы... Скажите, есть что-нибудь, что вы делаете плохо?