Лезвие бритвы (илл.: Н.Гришин)

Ефремов Иван Антонович

Заметив взгляд, брошенный Тиллоттамой на плоские золотые часики, Даярам сказал:

– Я задерживаю вас, но мне хочется еще поделиться с вами впечатлениями о современной картине, которая перекликается с образами прошлого. Ее создатель художник Метхарам Дхармани. Это «Туалет Парвати» – утреннее одевание богини на дворе небольшого храма в прозрачном воздухе на фоне голубовато-серых холмов, таких же, как эти, – Даярам показал на тонувшие в знойной дымке горы Виндхья. – На картине вдали снеговые вершины, а в узких долинках у храма – пирамидальные

кипарисы. Одинаковая радость разлита в природе и гибких, прекрасных, полуобнаженных телах Парвати и ее прислужниц. И вся картина в ее светлой гамме красок звучит как утешение.

– О, я почти вижу ее! – воскликнула Тиллоттама.

– Женщины там очень похожи... на вас. Особенно смуглая девушка, стоящая с подносом справа.

– Я не видела картины и не могу судить, – чуть недовольно поморщилась Тиллоттама.

– И не только на той картине. Здесь недалеко есть изваяние девушки, которая могла бы быть вашей сестрой.

– Сестры бывают очень разные, – Тиллоттама искоса взглянула на художника.

– Вы не верите? – Даярам почувствовал легкое головокружение. – Вот он, этот храм, совсем рядом.

Тиллоттама озабоченно посмотрела на часы, потом решительно повернулась.

– Пойдемте, только очень быстро! – Она подошла к краю платформы и сказала несколько слов на урду своему провожатому.

Тот буркнул что-то и поплелся за молодыми людьми, держась в некотором отдалении.

Через несколько минут они стояли в галерее святилища Вишванатха перед статуей сурасундари. Из груди девушки вырвался крик восхищения.

– Если я правильно поняла ваш рассказ, – сказала Тиллоттама после продолжительного молчания, – то эта апсара не такая, как женщины в Карли.

– Значит, вы правильно поняли. Две тысячи лет назад скульпторы, стараясь сделать свои идеи понятными для всех, шли по пути усиления, подчеркивания того, что они считали прекрасным. Их волшебство заключалось в том, что созданные ими изображения не утратили красоты и кажутся полными жизни, а это может быть только при великом мастерстве и верном понимании. Смотрите, ваша сестра живет! О боги, как вы обе прекрасны!.. – И, повинуясь внезапному порыву, художник до земли склонился перед Тиллоттамой, отпрянувшей от него в изумлении.

– Пора идти, меня ждут. Я очень благодарна вам, муртикар. С вами оживают древние храмы и прошлое сливается с настоящим.

– Мы еще не знаем, как много интересного в храмах нашей страны! Я только прикоснулся к их изучению. Вот если бы здесь был мой учитель, профессор Витаркананда!

– Странное имя, звучит как псевдоним йога.

– Это и есть псевдоним, под которым он пишет свои литературные произведения.

Она снова взглянула на часы.

– Но профессора нет с нами, и для меня достаточно ваших познаний. Мне они кажутся безграничными.

– Так позвольте...

Вместо ответа она подняла обе ладони перед собой и сцепила указательные пальцы, затем согнула пальцы правой руки, оставив большой выпрямленным. Это были обычные мудра – жесты рук в танце, и

Даярам легко прочитал их.

– Как, вы отказываетесь? – огорченно спросил он.

– Жест сикхара имеет значение не только отказа. – Ее тонкие пальцы быстро замелькали, два вниз, три наперекрест.

Художник перестал понимать их смысл. Тиллоттама рассмеялась, склонив голову и блестя своими колдовскими глазами.

– О мой ученый друг, оказывается, есть вещи, которых и вы не знаете. А это всего лишь знаки влюбленных по нашему древнему канону любви – Камасутре! Я показала вам, что хоть и трудно, но я буду здесь, в сикхаре, завтра, после того как солнце станет на западе. Не я виновата, у древних не было точного времени. Ну, а мы с вами живем в двадцатом веке и добавим – в пять часов. Хорошо?

Рамамурти с восторгом согласился и, выйдя на балкон галереи, следил за гибкой фигурой в черном сари, торопливо сбежавшей по боковой лестнице и скрывшейся за кустами вместе с угрюмым провожатым.

Даярам едва дождался следующего дня. И опять Амрита-Тиллоттама была в том же простом черном сари, и дешевые «народные» браслеты из кусочков зеркала ослепительно горели на солнце, придавая ее гладким бронзовым рукам почти грозную красоту украшенной звездами богини. Она шла быстро, даже бежала и чуть запыхалась, но на этот раз позади не плелся неприятный телохранитель.

Они снова молча полюбовались сурасундари. Даярам украдкой переводил взгляд на Амриту. Дыхание его прерывалось от чуть ли не болезненного впечатления, производимого красотой Тиллоттамы. А она была иная, чем вчера, – веселость, даже удальство, прорывавшееся в словах и движениях, исчезли.

Рамамурти, чувствуя, что разговор не идет в том направлении, в каком бы ему хотелось, снова принялся за рассказ о храмах и их загадках.

Он говорил о фигурах гандхарвов – небесных музыкантов, изваянных высоко на стене храма Кайласа в Эллоре в полете, переданном настолько точно, что фигуры действительно кажутся летящими. О диске с кентавром и нагой наездницей – совершенно эллинской скульптуре, неведомо как украсившей балюстраду балкона в знаменитой ступе Санчи. Еще об одной амазонке, на коне со слоновым хоботом и львиными лапами, на западном фасаде храма Муктесвар у священного пруда Бхубанешвара, в Ориссе, где по преданию было семь тысяч храмов, а сейчас уцелело лишь сто.

Об удивительных лицах женщин на фресках в дравидийских храмах Бадами около знаменитой деревни Айхолли – когда-то столицы династии Чалукья, – круглых, с длинными голубыми глазами, с очень удлиненными шеями. Последнее по древнеиндийским канонам считалось признаком неверности и неустойчивости характера, а голубые глаза – дурными, «кошачьими». Изображать Парвати в таком стиле могли или еретики, или чужие. Но откуда взялись они в сердце Деккана?

– Я рассказал те немногие загадки, которые видел сам, – закончил Рамамурти, – но сколько еще таких забытых отголосков прошлого. Через них мы поймем чувство жизни наших предков.