Либретто для жонглёра
Шрифт:
....
Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша
Аполлон сопровождал своё пение игрой на кифаре. Его примеру последовал Орфей и добился блестящих успехов - его музыка заставляла танцевать даже камни и деревья. Элвис Пресли, исполняя песни, часто аккомпанировал себе на гитаре. Микеланджело, гений эпохи Возрождения, не умел играть на гитаре, но известен нам своими скульптурами. Вундеркинд Лимонадус записал в блокноте для рисования: "Чтобы быть гением эпохи Возрождения, нужно во-первых, быть гением, и во-вторых, жить в эпоху Возрождения. А на гитаре я всё равно научусь играть".
....
Мы говорили о постимпрессионистах. Я пребывал в те дни в "дайэр стрэйтс", и эта тема прекрасно подходила для того, чтобы посокрушаться о мученической доле художника, а заодно пропеть пару-другую дифирамбов свои любимцам. - Между тем, есть мнение, - возразил Скарамуш, - что они просто мазали как попало. - Конечно, мазали, - согласился я.
– И правильно делали.
– Неплохая мысль. Я даже знаю, кому она понравится.
Партийность Достоевского по сей день продолжает вызывать ожесточённые споры. Тупоконечники утверждают, что великий писатель разбивал яйца всегда только с тупого конца, а потому безусловно принадлежал к их партии. Их опровергают остроконечники; ссылаясь на некоторые цитаты из романов "Бесы" и "Идиот", они доказывают, что Достоевский придерживался убеждения о необходимости разбивать яйца исключительно с острого конца и никак иначе. Как-то раз я беседовал с одним своим знакомым, человеком в высшей степени педантичным. Весьма скептично отозвавшись о полемике между двумя партиями, он сказал, что Достоевский в разные периоды своего творчества придерживался разных взглядов, и хотя большую часть своей жизни он разбивал яйца с острого конца, в последние её годы он перешёл на сторону реакции и стал разбивать яйца с тупого конца, но и тогда не был свободен от колебаний. - Очень противоречивый художник, - вздохнул "умеренный остроконечник". У меня нет оснований подвергать сомнению его осведомлённость. Сам-то я далёк от политики - предпочитаю пить яйца сырыми, разбивая их с двух концов, всё равно с какого начать.
– Странный вы человек, - покачав головой, сказал император. - Я не странный, я глупый, - возразил адмирал Нахамилов.
....
За столом (реплика): "А вы почему кальмаров не кушаете?" На дальнем конце стола звучит крик негодования: "Эй! Ты что это себе позволяешь?! Тут моей родни как в Пентагоне генералов, а ты?!" (Его подруга, пролив вино, стала торопливо вытирать его салфеткой, раздирая и без того непомерных размеров декольте.) - Ну, поехало. Сейчас психовать начнёт. (Вздох). Эх, не успела я вон той дыньки попробовать. - Вы уходите? Покидаете нас? - В спальню. Он считает, что раз я его жена, то должна всё время быть в спальне, чтобы всегда... - Эстрильда! Ты почему ушла из спальни?! - Иду, иду. (Тихо, задумчиво.) Сладкая, наверное... На дальнем конца стола диалог: - А вы не говорили, что женаты. - На ком? (Непонимающе, почти растерянно.) - На... вашей жене. - Ах да. Так получилось.
Однажды, - был уже вечер, - Элисса сказала: "Я хочу покататься". - По городу?
– спросил я. Она рассмеялась. - Нет, - сказала она. - Так поехали, - сказал я.
– Я знаю одно место, там потрясающе смотрится луна. Я раздобыл машину, и мы поехали кататься. А на обратном пути, - был гололёд, - машину занесло, и мы столкнулись со встречной. Элиссу увезли на "скорой", - она потеряла сознание. У неё было сломано ребро. У меня переломов не было, я лишь разбил лицо об руль, да вывихнул ступню, давя изо всех сил на тормоз. Утром я позвонил своему другу и сказал: "Извини, что так получилось с машиной". А он сказал: "Пустяки, главное живы. Заходи как-нибудь, поболтаем".
Она лежала среди своих подушек, а я читал для неё стихи и, чтобы развеселить её, рассказывал разные истории, частью извлекая их из своей памяти, частью импровизируя. Ей было трудно смеяться, бедняжке, смех причинял ей боль, и тогда я предложил ей воспользоваться тактикой Хитроумного Венецианца. - Ведь смех подобен раздражению: сильнее всего оно тогда, когда его предмет ничтожен. - А как поступал Хитроумный Венецианец?
– поинтересовалась Элисса. - Он отпускал остроты столь тонкие, что понять их мог лишь человек, утончённый до такой степени, что сама его утончённость не позволяла ему обижаться на них. Так ему удавалось острословить, не становясь при этом ничьим врагом.
Money Talks - 2
– Какой ужас, - сказал он, сочувственно разглядывая моё лицо.
– Слушай, да вы в рубашке родились. - Со мной-то ничего, а вот Элисса... - Да, - вздохнул он, зачем-то кривя губы. Потом встал, включил большой свет, ушёл к окну и стал задёргивать шторы. Вернулся. - Может, кофе выпьешь? - Ты поможешь мне? - Ну конечно. О чём разговор. Он ушёл приготовить кофе. Вернулся, дал мне полистать новый номер "Омни". Потом принёс кофейник, салфетки, сахарницу, чашки. - Без конца кофе пью, - пожаловался он.
– А что ещё вечерами делать? - Да, - сказал я.
– Извини, я не буду у тебя надолго засиживаться. - Да, ты хотел что-то сказать? Тебе сколько ложек? - Мм... не знаю, три... спасибо. У меня на руках два наряда. - Может, печенье хочешь? - Да... не знаю. - Я сейчас принесу. - Не надо, не надо, - заторопился я, но он уже исчез. Принёс вскрытую пачку. Разорвал, чтобы удобнее было брать. Я сказал: "Спасибо". - Теперь придётся отдать их кому-нибудь. - Наряды? - Да. Я потеряю на этом, но это всё мелочи. Это не главное. Он задумчиво смотрел на меня поверх чашки. - Я не смогу работать сейчас... некоторое время. Нужно быть с ней,
– не понял я. - Ну, ребят на компьютерах. Я же не бросил это дело. У меня люди есть, надёжные. Я и тут уже наладил агентуру. А из вашего "ящика" никого, представляешь? - Записывай, - сказал я. Он быстро взял блокнот и, приставив ручку к бумаге, приготовился слушать. Я продиктовал. - Скажешь, что от меня... Если что. - Сколько им можно дать?
– спросил он, покусывая ручку. - То есть, что за люди? - Да, - сказал он. Я подумал немного и сказал: "Предложи четверть. Отдашь, сколько отдашь".
– А согласятся? - Согласятся, - сказал я.
– Какая у них, собственно, работа? Вставить дискету? - Ну, надо же ещё достать. Мне стало смешно. - Достать? Да они валяются мусором на каждом столе. Бардак же везде. - Ты преувеличиваешь, - сказал он серьёзно. - Если и преувеличиваю, то несильно, - возразил я. - Тебе легко было летом, когда все в отпусках были. - Да, - сказал я.
– Но можно остаться на ночь. - У вас это можно? - Почему бы и нет? - Хорошо бы, если бы они и сами что-нибудь могли... - Это ты им скажешь. - Ну да, конечно, - сказал он, спохватившись.
– Как Элисса? Ах да, ты говорил... Я кивнул. - Значит, если что, я звоню тебе. - Конечно, конечно, - поспешно сказал он.
– Звони обязательно. Я тоже, если что, позвоню тебе. Он проводил меня. - Извини, - сказал я, - что так с машиной получилось. Я отработаю. - Да ладно, - сказал он. - Я отработаю, - сказал я.
Я рассыпал деньги перед Элиссой на одеяле. Она мурлыкнула и сказала: "Как это приятно, быть богатым!" - Приятно иметь богатых друзей, - сказал я, целуя ей пальцы. - Нужно самому быть богатым, - сказала она наставительно. - Разумеется, - сказал я.
– Ведь это единственный способ иметь богатых друзей.
.... The Night On Fire
Чёрные армии листьев. Раскалённое жало шпиля тянется в тучу вонзиться. Тени метнулись. Она поёт. Что это? Какое странное платье. Ворота огня, ворота кинжалов, так прыгает тигр, так молния обжигает ажурную вязь решётки окна, это буря и... голос? Как пылающий магний. Какие странные лица. Они были здесь прежде меня? Как в прозрачном аквариуме рты разевают. Но беззвучно. Ветер с крыш не даёт взлететь птицам. Парча декораций, тяжёлые складки катятся. Красные перья плюмажей, бархат, зелёные ленты, шёлк. Это ветер? Ночь мнёт в своих пальцах мягкое пламя свечей. Воск каплет. Последняя капля никак не может упасть. Брызнуло. Чьи-то губы дрожат, но уже не мои. И всё белое, голос рассыпался звоном, как к роднику сквозь толщу пробившись... и в сердце!..
....
– Вы, конечно, помните тот пронзительно чистый звук скрипки, вспыхнувший и воссиявший столь несравненно? Словно бы что-то великое, погружённое дотоле в тёмную бездну сна, вдруг пробудилось, или что-то давно забытое и вдруг явившееся с такой отчётливостью, головокружительной, ошеломляющей глубиной! Быть может, и вы испытали нечто подобное. Как будто разрешилось что-то, державшее в томительном напряжении все чувства, и вот, этот плен сброшен, и эта свобода... что-то, что могло обернуться величайшей радостью или величайшим горем, величайшим блаженством или величайшим страданием, как борьба двух начал в их совершенном воплощении - Гармония и Хаос... И вот, этого страха нет больше, победа! И нет ничего прекрасней и слаще этой вести, и нет силы остановить нахлынувшие чувства... и радость... как будто сбылось что-то, о чём казалось страшным даже мечтать, и никто бы никогда не дерзнул, и это свершилось. Свершилось! Кто станет сдерживать стон, кто сможет сдержать слёзы, когда это слёзы величайшего счастья, когда этот стон исторгает само сердце, и он переполнил смятенную от радости душу, и ничто. Ничто!
– не сможет сковать его свободы, как ничто не может уменьшить этой радости. Вы помните, конечно, как осыпалось осколками стекло бокалов, не выдержав этого звука. Но вы, должно быть, не успели заметить, как госпожа*** испуганно схватилась за свои бриллианты, и это движение, почти инстинктивное, было столь откровенно, что я засмеялся, в ту секунду менее чем когда-либо склонный придерживаться рамок внешних приличий. Я заметил, как она стремительно обернулась и сжалась, когда поняла, что её застали врасплох. Не сомневаюсь, что отныне она почитает меня главным своим врагом. - Вы полагаете, что бриллианты госпожи*** фальшивые? - Думаю, она разделяет моё мнение. А что думаете об этом вы, магистр?