Лица
Шрифт:
Когда Женя поднялась по ступеням и толкнула тяжелую полированную дверь, у нее возникло чувство обреченности: в доме все казалось замершим, а в воздухе будто сгустились тучи. Неужели там уже знали, что ее карьера балерины рухнула под тяжестью веса девочки-слонихи? Она стояла в коридоре, не решаясь объявить о своем приходе.
Со встревоженным лицом, из гостиной суматошно появилась тетя Катя и, обняв Женю, велела ей идти наверх и ждать отца.
— Но я замерзла, тетушка, — запротестовала Женя.
— Я принесу тебе стакан чаю. А
Женя оставила ботинки у дверей и в носках поднялась наверх. Ее «комната» представляла собой отгороженное пространство в помещении, которое в дни Екатерины Великой служило императорским салоном. Партийный секретарь и сотрудник министерства торговли, Георгий Сареев пользовался привилегиями и получил жилплощадь в маленьком дворце, построенном в стиле барокко архитектором Растрелли — автором Зимнего Дворца. Во время большевистской революции возведенное итальянцем здание перешло к государству и было разделено на квартиры.
Дети делили большой салон с куполообразным потолком с лепниной, пока Дмитрий не пошел в школу. Тогда установили деревянную перегородку, предоставив каждому немного уединения, хотя звуки и свет проникали над стенкой под куполом.
Женя открыла дверь и различила незнакомый звук, доносившийся с половины брата. Через секунду или две она поняла, что это было. Дмитрий плакал.
Встревоженная, она тихонько постучала в стену. Он не ответил, Женя постучала сильнее, позвала брата, но в ответ внезапно установилось молчание. Затем он снова заплакал, но тише, будто старался приглушить рыдания.
Все еще в пальто Женя, села на кровать. Она не знала, как поступить. Чем так расстроен ее брат? Он всегда знал, что она ненавидела балетную школу.
Она почувствовала, что в дверном проеме стоит отец, подняла голову и встретилась с ним взглядом. Нелепый и страшный Георгий Сареев стоял, не шелохнувшись, — кожа блестела, как изъеденная резинка, левый глаз подергивался. Под темным провалом в середине лица открытый рот выглядел еще одним увечьем.
Он тяжело вздохнул и, прихрамывая, ввалился в комнату. Женя откинулась на кровати, вцепившись в пальто. Она старалась смотреть ему на шею.
— Она ушла, моя красавица, — голос был низким и печальным, и его слова не испугали Женю.
— Кто?
— Наташа. Наташа. Наталья Леонова.
— Мама? Куда?
— Ушла, — левый глаз перестал дергаться, и слезы покатились по щекам. Он подошел к кровати и присел на край. Женя крепче закуталась в пальто.
— Наташа, — повторил он. — Да, твоя мать. Моя жена, известная шлюха Наташа. Моя бывшая жена. Сука.
В комнату с чаем вошла тетя Катя и поставила поднос на маленький круглый столик, потом опустилась перед Женей на колени.
— Несчастная сирота, — заплакала она. — Мама от нас ушла!
Женя посмотрела на нее сверху вниз. Какое отношение имеет ее мать к тому, что ее выгнали из балетной школы?
Тетя Катя исподтишка
— Собрала чемоданы и ушла, — голосила Катя. — Сбежала с Константином Ясниковым. Вот и все. Позор! Беда! Несчастная моя козочка!
— С актером? — он был из круга друзей матери, артистов, приходивших в дом вечерами по средам. Когда они появлялись, отец всегда запирался у себя в комнате. «Театр для легкомысленных», говаривал он. — С Костей? — спросила Женя.
— С ним, с ним, с проходимцем. Конечно, он красив и, все говорят, талантлив, но каков негодяй!
— Перестань молоть чепуху, — перебил ее Георгий. — Оставь нас. Мне надо поговорить с дочерью.
— Несчастная сиротка, — бормотала Катя, а Жене хотелось, чтобы тетя Катя осталась, не оставляла ее наедине с отцом. Но тетушка махнула рукой и тихо прикрыла за собой дверь.
— Ну, — резко начал Георгий, как будто говорил со взрослой. — Теперь ты знаешь. Меня оставили. Бросили. Променяли на актеришку!
Жене было жарко в пальто, но она не осмеливалась его снять. Не осмеливалась даже двинуться. Все было таким странным. Она и верила, и не верила. Мама часто уходила из дома. Может быть, и сегодня вечером она вернется?
Женя ждала. Отец всхлипнул, потом разразился бранью, но она не поняла его слов. Опять замолчал. Наконец заговорил печальным голосом, напоминавшим жалобы сквозняков, проносившихся по дому.
— Когда-то мы очень друг друга любили. Она слагала обо мне песни — каким я был большим и красивым. Всегда мне что-нибудь дарила: поцелуи, цветы, записочки с ласковыми словами на обрывках бумаги, — он перевел дыхание, судорожно втянув воздух широко открытым ртом. — Мы жили в согласии, в счастии. Родился Дмитрий. А потом пришла война. Я должен был покинуть ее, — взгляд его был устремлен на что-то, что Женя не могла различить.
— Когда я вернулся… — отец передернул плечами, — вот таким, — ладонями он провел по щекам, — она не в силах была на меня смотреть. Я ей был отвратителен, и мое уродство отражалось в ее глазах.
Его горе переполняло комнату. Женя ощущала это горе, как будто вдыхала. Она коснулась руки отца, не поднимая взгляда к лицу. Так значит, раньше он был красивым. Никогда раньше он не говорил ей этого. Не говорила ей этого и мать.
— Когда я вернулся, старые фотографии все еще висели на стенах. Я порвал их все.
— Почему? — спросила Женя. Ей хотелось, чтобы осталась хоть одна.
— Ты не сможешь понять. Я ревновал. Ревновал к себе самому, счастливому любовнику, завладевшему всем ее существом и ее потерявшему.
— Да, я ревновал, — повторил он, — а потом начал ее ненавидеть.
Он повернулся к дочери и взял ее за руку, обрубки пальцев были толстыми, как корень пастернака. Когда Женя была маленькой, она не могла понять, почему пальцы не растут. Как-то она спросила отца об этом, но он не ответил, а только посмотрел на нее.