Лицеисты
Шрифт:
Раздумается служащий обо всем этом и не сразу сообразит, чего надо от него парням с красными повязками на рукавах — они разгуливают возле конторы, поглядывают по сторонам.
— Куда? — спрашивают строго. — Поворачивай назад. Совесть проел, собака служебная?
Глаза злющие, поводят плечами. С такими не заспоришь. Попятится служащий:
— Я что… Меня попросили… Нельзя, так и не пойду.
— Вот-вот, так-то лучше будет.
Старший конторщик Лихачев вышел из подъезда Белого корпуса. Шел важно, подняв голову, — неприступный, величавый. На парней посмотрел
— В чем дело? — робея, спросил конторщик.
— Возвращайтесь домой.
— Как домой? Вы кто такие?
Парни дружно показали на красные повязки.
— Все равно, — упавшим голосом проговорил конторщик. — Что вы хотите?
— Вам уже сказали: идите домой.
— Я иду на службу…
— Кончилась ваша служба. Идите, идите.
Первый раз с Лихачевым случилось такое, когда в будний день он был не в конторе. От мысли, что надо искать себе какое-то занятие, он растерялся. По дому у него никаких дел не было, в гости идти не к кому — не любил водить компанию. Неуверенно подошел к подъезду и не стал подниматься в квартиру, оглядывался, словно искал кого-то, кто бы подсказал, что ему делать.
На площади показался табельщик Егорычев. Лихачев хотел его окликнуть, но пересилило любопытство: «Ну-ка, ну-ка, тебе что скажут».
Сказали Егорычеву, видимо, то же самое. Табельщик что-то горячо доказывал, пытался прорваться сквозь заслон. И достукался: парни не очень вежливо повернули его, толкнули в спину.
— Серафим Евстигнеевич! — позвал Лихачев табельщика, когда тот, возвращаясь, поравнялся с подъездом.
— А, это ты, Павел Константинович, — как ни в чем не бывало, откликнулся Егорычев. — Подышать на морозец вышел?
— Выглянул вот на минуту, — бодро сказал Лихачев. — И вы тоже?
— Гуляю-с… Мы люди свободные.
— Может, и меня прихватите?
— Отчего же, присоединяйтесь.
Шли по площади молчаливо, прислушивались к скрипу снега под ногами.
— Не пустили, Серафим Евстигнеевич? — сочувственно спросил потом Лихачев.
— Да и тебя, догадываюсь, тоже, — не удивляясь, ответил Егорычев. — Раньше-то об эту пору уж давно сидел бы за конторским столом. Точность у тебя, Павел Константинович, завидная.
— И как вы думаете, что мы будем делать?
— Пойдем к директору, засвидетельствуем, так сказать: мы готовы, но…
«Конечно же, к директору! — подумал Лихачев. — Как сам не догадался!»
— У вас золотая голова, Серафим Евстигнеевич, — польстил он табельщику.
— Обыкновенная-с, — отказался от излишней чести Егорычев.
У входа в училище слышалась ругань.
— Не пропустим. Нечего делать.
— Как сказать! Такой же человек…
— Ты городовой — не человек. Проваливай, пока не накостыляли.
— А
— Хо, кто тебя слушать будет!
В училище рвался городовой Бабкин. Артем и Егор Дерин его не пускали.
Однако сладить с напористым Бабкиным было не так просто, шаг за шагом он продвигался к двери. И ребятам пришлось пойти на уступку.
— Сходи, Артем, позови кого-нибудь из наших, — сказал Егор. — А я за ним посмотрю…
— И смотреть нечего. Не убегу, пока не повидаю Крутова.
Бабкин, устав от борьбы, поуспокоился, полез за кисетом.
Редкие кошачьи усы его обиженно вздрагивали.
— Порядок блюсти по-умному не каждому дано, — втолковывал он Егору. — Допустим, ты приставлен к околотку, обходишь его и видишь — собирается толпа, шумит. Что ты, толкаться начнешь? Нет. Ты подходишь и вежливо: «Разойди-и-сь! Не полагается!»
— Навидались мы вашей вежливости, до сих пор загорбки побаливают, — насмешливо сказал Егор.
— Что ты сейчас должен был сделать, — не отвечая на слова парня, продолжал Бабкин. — Спросить прежде, по какому делу иду. А потом и решать, пускать меня или не пускать. А ты толкаться начал, кричать…
— Еще и поколотить бы надо. Тебе русским языком было сказано: не лезь, не пустим.
— Да как же ты не пустишь, когда я по делу иду?
— Иди к Цыбакину со своими делами.
— Ты меня Цыбакиным не попрекай, — рассерженно объявил Бабкин. — Он мне не кум и не сват, гостеваться с ним не приходится.
Артем привел отца. Федор, придерживая перевязанную руку, пристально смотрел на городового.
— Чего у тебя? — не очень приветливо спросил он.
— Чего — это разговор особый, — со спокойной уверенностью ответил Бабкин, хитрил глазами. — Ты прежде скажи им, чтобы они меня не задерживали, пропускали, когда иду. Я ведь тебя пропускал… Ну хотя бы, когда ты из каморок со студентом выходил. В фартуке тот студент…
— Так, — мрачно перебил его Федор. — Услуга за услугу. Поторговаться пришел. Ну, говори, что тебе нужно?
— Значит, не пустишь, на холодке будем говорить, — сказал Бабкин и сердито насупился.
Федор отступил от двери, показал здоровой рукой:
— Проходи, только долго говорить мне с тобой не о чем.
— Раз так, я и отсюда, — отказался Бабкин. — С жалобой на твоих дружинников. Митрохины два брата — Серега и Колька — оружие мое забрали. Вели отдать. Сам знаешь, вреда я не делал. А мне за оружие суд грозит. Семья все-таки, ребята. Войди в положение.
— Не у одного у тебя забрали. Дело обычное.
— Обычное-то оно обычное, да ведь как начальство посмотрит.
— Повышения, конечно, не получишь, а выгонят из полиции — беды большой нет. На фабрику пойдешь, туда с радостью возьмут.
— Смеешься! Мне каково…
— Не могу, — решительно сказал Федор. Оружие отбирается по решению стачечного комитета.
— Что же мне делать? Посоветуй.
— Уходи из полиции.
— Нет.
— На нет и суда нет. До свидания.
Федор ушел, а Бабкин все еще топтался у входа, медлил. Егор тронул его.